верховная власть. Непосредственно в день его кончины государь направил княгине Белосельской- Белозерской телеграмму следующего содержания:
Почитательница Скобелева В.Н.Чичерина взяла на себя все бремя хлопот, связанных с похоронами. В ЦГИА хранится толстенная папка подписанных ею документов по расчетам с поставщиками и исполнителями разнообразных работ.
Похороны Скобелева носили небывало торжественный характер и были поистине народными. 26 июня тело набальзамировали и положили в гроб в парадном генерал-адъютантском мундире. От академии Генерального штаба к гробу был возложен венок с надписью: «Герою Михаилу Дмитриевичу Скобелеву, полководцу, Суворову равному»; венки от полков, в которых служил Скобелев, Кавалергардского и Гродненского гусарского, от лиц, служивших на Закаспийской железной дороге, от многих учреждений и неизвестных лиц. Среди провожавших были генералы Ганецкий, Радецкий, Имеретинский, два великих князя. На двадцати семи подушках несли ордена и три Георгиевских креста. Для отдания воинских почестей были выделены наряды от полков, сражавшихся под командованием Скобелева. Конный отряд возглавлял генерал Дохтуров. Прибыли депутации от войск 4-го корпуса, Московского военного округа, от Генерального штаба. От гостиницы Дюссо до церкви Трех Святителей, заложенной дедом Скобелева, где происходила панихида, войска стояли шпалерами. В ночь на 28 июня, перед панихидой, в церкви перебывало около 60 тысяч человек, и «все это простонародье, — добавляет А.Ф.Тютчева, — так как высшие классы дворянства и купечества в это время года отсутствуют из Москвы». За гробом вели лошадь Скобелева. Когда выносили гроб, «все пространство от церкви до вокзала железной дороги было покрыто сплошным ковром из лавровых и дубовых листьев, и вся огромная площадь перед вокзалом представляла собой море голов… народ, который не мог проникнуть в церковь, чтобы отдать покойному последнее лобзание, бросился на помост, с которого только что сняли гроб, и покрыл его поцелуями».
Что происходило в эти дни в Москве, ярко изобразил А.И.Куприн: «Как Москва провожала его тело! Вся Москва! Этого невозможно описать. Вся Москва с утра на ногах. В домах остались лишь трехлетние дети и недужные старики. Ни певчих, ни погребального звона не было слышно за рыданиями. Все плакали: офицеры, солдаты, старики и дети, студенты, мужики, барышни, мясники, разносчики, извозчики, слуги и господа. Белого Генерала хоронит Москва! Москва ведь!»
Картину дополняет В.И.Немирович-Данченко: «…на площади уже целое море. Народ на крышах домов, на кремлевской стене… на фонарях. Народные похороны, — говорит кто-то рядом. И действительно, мы видим, что они народные». Под грохот пушечных и ружейных залпов гроб внесли и поставили в вагон. «Народные похороны стали чисто народными, когда поезд наш тронулся… Вагоны наши двигались до Рязани по коридору, образованному массами народа… Это было что-то, до тех пор неслыханное.
Крестьяне кидали свои полевые работы, фабричные оставляли свои заводы, и все это валило к станциям, а то и так, к полотну дороги. У самого полотна стояли на коленях. Все это под жаркими лучами солнца, натомившиеся от долгого ожидания. Уже с первой версты поезду пришлось поминутно останавливаться. Каждое село являлось со своим причтом, со своими иконами. Большая часть сел вышла на встречу с хоругвями — совершенно исключительное и небывалое явление… В конце концов казалось, что это не похороны одного человека, а совершается какое-то грандиозное явление природы. Так поезд подошел к Раненбургу. Тут ждали гроб крестьяне села Спасского». У спуска на мост через реку они пожелали нести гроб на руках: «С этого места мы и отца его, и мать носили на руках». Пронесли гроб мимо дома, перед которым была разбита клумба, золотистыми буквами изображающая слова:» Честь и слава». 30 июня, под колокольный звон, гроб опустили в фамильный склеп церкви села Спасского. Над могилой был повешен боевой значок, сделанный В.В.Верещагиным и сопровождавший белого генерала в последнем походе. Солдаты и народ говорили «душа был человек» и подчеркивали, что любили его за храбрость, простоту и любовь к народу. Все называли его «наш Скобелев».
Эти похороны и народные чувства — лучший ответ на поставленный выше вопрос о том, кем был Скобелев в глазах народа. Всем, к каким бы слоям общества ни принадлежали люди, было понятно, что в лице Скобелева страна потеряла великого патриота, человека громадного ума. Даже в революционных кругах высказывались сожаления о его безвременной смерти. Известный публицист народнического направления Н.К.Михайловский выразил общее мнение:» Если нас когда-нибудь постигнет бедствие войны, мы с глубоким сожалением вспомним о Скобелеве».
Посмертная судьба Скобелева, как и его жизнь, сложилась не гладко, противоречиво. Недруги продолжили злословие и в дни общерусского траура. «С М.Д.Скобелевым исчезла огромная двигательная сила, — писал Ю.Карцов. — Русские люди слились в чувстве единодушной скорби. Зато в Петербурге у многих отлегло на душе. В обществе на счет покойного отпускались злые шутки и рассказывались анекдоты». К старым поводам для злословия прибавился новый: обстоятельства смерти Михаила Дмитриевича. Представляется нужным хотя бы кратко остановиться на этом вопросе.
После развода с княгиней М.Н.Гагариной Скобелев вел холостяцкую жизнь, довольствуясь непродолжительными связями. Обосновывая этот образ жизни, так сказать, теоретически, он избрал себе девиз: военный человек должен быть холостым, женишься — не совершишь ничего великого. По достижении зрелого возраста он, судя по воспоминаниям близких к нему людей, стал испытывать потребность в семейном очаге, но уже не хотел отказаться от принятой на себя роли убежденного холостяка, а может быть, не хотел заниматься хлопотами, связанными с последствиями неудавшегося брака. Об азарте, с которым Скобелев отстаивал свой девиз, говорит эпизод периода Закаспийской кампании. Как- то за обедом в Красноводске Михаил Дмитриевич высказался, что «все женатые люди — далеко не военные, это честные граждане, и после каждого дела их тянет к семье, к родному очагу…». Услышав эти слова, полковник Вержбицкий встал и заявил, что он «холост и потому готов в огонь и в воду, и на тот свет вместе с Михаилом Дмитриевичем». Адъютант Баранок тут же достал записную книжку и предложил Вержбицкому собственноручно записать эти слова, что тот и сделал. Довольно скоро эти роковые слова сбылись. 25 июня следующего года Вержбицкий ночью скоропостижно умер в Тифлисе в гостинице «Лондон», а Скобелев почти в тот же час в Москве в гостинице «Англия». Холостяцкие привычки, прежде всего та легкость, с которой Скобелев шел на связи со случайными женщинами, были если не причиной, то предпосылкой рокового для него ужина 25 июня.
Не такой смерти хотел для себя Михаил Дмитриевич. «Очень ему хотелось умереть на поле чести, на поле настоящей битвы! Что делать, «повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить» — не мог помириться Михаил Дмитриевич с фактом, что ему уже не двадцать лет!» — рассказывал В.В.Верещагин. Но почему-то Скобелев думал, что судьба не даст ему такой смерти. Во время последнего похода офицер Можайский, который вел дневник экспедиции, записал следующие его слова: «Увидите, что я умру глупейшим образом на постели, а не от пули или почетного удара штыком». Мысль о такой, мирной смерти вызывала у него отвращение: «Неужели меня смерть застанет не у Мраморного моря, не на вершине Гималаев, а на подушке, пропитанной ландышами из Берлина… Тьфу!» Но «…нужно признать, что судьба была, в конечном счете, к нему милостивой: она не дала ему славной смерти, но избавила его от медленного умирания», — высказывал свое мнение Н.Н.Кнорринг.
Тем, кто чернил Михаила Дмитриевича за обстоятельства его смерти, хорошо ответил один из журналов в фельетоне, в котором ведется разговор Козьмы Пруткова с таким же сочиненным, литературным персонажем Н.Шарченко. В этом диалоге Козьма Прутков говорит: «В каждом человеке есть два лица: частное и общественное… Как общественный деятель Скобелев был честнейший и благороднейший человек и один из самых горячих, самоотверженных патриотов… и если он имел какие-нибудь слабости, вредившие собственно ему, то никому нет до них дела и они нисколько не могут умалить ни его заслуг отечеству, ни снять его с того высокого пьедестала, на который поставили его подвиги».
Лично я не имею существенных возражений против этого мнения и мог бы высказать некоторые доводы в оправдание даже самих обстоятельств смерти Михаила Дмитриевича, но не хочу этого делать: они прозвучат диссонансом трагическому финалу. Что же касается желания самого Скобелева, если, конечно, он мог бы его посмертно высказать, то все мое изучение характера этого человека заставляет утверждать без колебаний: если бы ему пришлось выбирать между медленной смертью от какого-нибудь расширения, суждения или недостаточности и тем, что реально произошло, то он тысячу раз предпочел бы тот конец,
