Скобелев: исторический портрет

деле. Государь тотчас же послал за мной Войекова и меня усадили против князя Суворова, который сидел по правую руку государя. За обедом он почти исключительно говорил со мною и, наконец, подняв бокал, пил мое здоровье… Кланяйтесь Виталию Никитичу (Троцкому. — В.М.); я ему так много обязан и искренно его люблю… Мы готовимся». Последние слова следовало понимать: готовимся к подвигам.

Казалось бы, ласка государя, повышение по службе, которое вскоре произойдет, были достаточным основанием, чтобы забыть о мартовском приеме и спокойно продолжать службу. Но Скобелев иначе смотрел на дело. Поскольку государь не возвращался к обсуждению его губернаторства и лишь благодарил его за подвиги, получалось, что Скобелев был и остался виновным, но заслужил прощение своим поведением на войне. Против этого и восставала оскорбленная честь Скобелева, который в течение всего уже довольно долгого периода, прошедшего с марта 1877 г., постоянно анализировал свою деятельность в Фергане и каждый раз приходил к выводу о своей невиновности и о незаслуженности нанесенной ему обиды. Направление мыслей и намерения Скобелева отразились в его письме дяде от 7 августа 1878 г., когда война уже окончилась и на параде 5 августа объявили указ о демобилизации армии, а сам Скобелев был уже генерал-лейтенантом и командовал войсками 4-го корпуса (копия с собственноручного черновика).

Уважаемый дядя!…Чем более проходит времени, тем более растет во мне сознание в совершенной моей невинности перед государем, а потому и чувство глубокой скорби не может меня покинуть…

Не мне судить о моей службе в Дунайской действующей армии в минувшую кампанию, но: я присутствую при ее расформировании с совершенно спокойною совестью, с тем же чувством, с каким 19 месяцев назад оставлял службу в Туркестанском крае. Я глубоко тронут милостью, которою государь император удостоил меня под Плевной и, конечно, век не забуду. Но, добрый дядя, только обязанности верноподданного и солдата могли заставить меня временно примириться с невыносимою тяжестью моего положения с марта 1877 г. Я имел несчастье потерять доверие, мне это было высказано и это отнимает у меня всякую силу с пользою дчя дела продолжать службу. Не откажи поэтому, добрый дядя, своим советом и содействием для отчисления меня от должности, с зачислением, на первое время, по запасным войскам. Я не желаю делать чего-либо поспешно или неосновательно, а потому и обращаюсь к Тебе, вполне полагаясь на Твое решение.

В армии я сжился как нельзя лучше. Уверен, что ген. — ад. Тот. (Тотлебен. — В.М.) в свое время это подтвердит. Еще вчера, на параде, ему угодно было особенно благодарить вверенный мне корпус; вниманием князя Дундукова я издавна пользовался; с подчиненными отношения мои создались и окрепли целым рядом боевых испытаний и, наконец, побед; оккупация меня не пугает — служить по захолустьям, после Туркестана, мне дело обычное; следовательно, причины моего решения Тебя беспокоить вышесказанным — нравственные— истекающие из веры, что молчать значило бы признать себя виновным.

Ты знаешь, как я всем сердцем, всею страстью предан службе государя, я старался всегда доказывать на деле, где Бог позволял. Я всем доволен, всем удовлетворен, но ставлю свою и честь Скобелевского имени выше всего.

Тебя любящий и Тебе всем благодарный М.Скобелев.

Письмо многое объясняет. Скобелев прямо говорит о том, что его мучит. Смысл письма в том, что лишь долг заставил его на время примириться с незаслуженной обидой, но теперь, когда война окончена, он не может продолжать служить как ни в чем не бывало, потому что «ставит свою и честь Скобелевского имени выше всего». Он даже готов уйти в запас, чтобы (так, наверное, следует понимать) совсем оставить службу. Можно ли верить в искренность этого намерения, зная безграничную любовь Скобелева к военной службе, вне которой он не мыслил своей жизни? На наш взгляд, при этих обстоятельствах — без сомнения.

Никакие чины и блага не могли заставить его забыть о чести, а честь была оскорблена. Чего же он добивался? По-видимому, какой-то формы реабилитации. Посоветовать и что-то предпринять в этом направлении мог только дядя.

На службе Скобелев все же, как мы знаем, остался. Новые важные поручения и новая война снова поставили на первый план интересы дела, а слава национального героя, которую он, вернувшись из Болгарии, встретил на родине, послужила бальзамом для его душевных ран. Указаний, что А.В.Адлерберг после приведенного письма говорил с Александром II и тот на словах передал для Скобелева что-то успокаивающее, нет. Но, как мы покажем ниже, после турецкой войны Скобелев не раз был принят царем и имел с ним беседы по поводу новых поручений и назначений. Трудно допустить, чтобы во время этих приемов не возник вопрос о Фергане. Во всяком случае является фактом, что у Скобелева не осталось недобрых чувств по отношению к государю. Вину за все он приписал клеветникам.

На время турецкой войны приходится завершение формирования Скобелева как человека и военного. Теперь он был уже не тем юнцом, каким мы его видели в начале его службы. Конечно, недостатки у него, как и у всякого, были и сейчас. Но это уже не те недостатки, которые принесли ему такие неприятности в Туркестане. Человек сильной воли, Скобелев сумел оставить их в безвозвратном прошлом. Желание выдвинуться, конечно, осталось (а кто из военачальников его лишен?), но теперь оно достигалось только теми средствами, которые допускало строгое отношение к выполнению воинского долга, дисциплина и самодисциплина. Недостатки теперь были другого рода. Гордый сознанием собственного превосходства, окруженный любовью и поклонением подчиненных, он бывал временами капризен, вспыльчив, иногда даже несправедлив. Но все это никогда не доходило до самодурства. Скобелев был отходчив, научился быть строгим к себе и, если допускал несправедливость или другую ошибку, первым сознавал и исправлял ее. Вот характерный пример.

Во время третьего штурма Плевны, рассказывал в своих воспоминаниях П.А.Дукмасов, отчаянно храбрый хорунжий, выполнявший впоследствии самые рискованные поручения Скобелева, последний сказал ему, указывая на полусотню казаков:

«— Вот, посмотрите, Дукмасов. Этим господам я приказал выбить из огородов башибузуков. Опять ваши казаки… (тут генерал употребил крепкое слово), — продолжал Скобелев, заметно раздражаясь. — Поезжайте и скажите, чтобы сейчас же выбили эту сволочь!

Скобелев сильно задел мое казачье самолюбие. Вспылив и не сознавая, что говорю, я ответил:

— Если вы, ваше превосходительство, ругаете так нас, казаков, то я не могу исполнить вашего приказания.

— Как вы смеете рассуждать, хорунжий! — грозно крикнул Скобелев, весь вспыхнув. — Я прикажу вас расстрелять!

— Как угодно… Каждый из нас может быть расстрелян неприятелем, но, если прикажете, меня расстреляют свои пули».

У Скобелева между тем мгновенная вспышка прошла. Он протянул руку Дукмасову и с добродушной улыбкой сказал:

— Ну, извините меня, голубчик, я погорячился.

«Эта искренняя фраза, — объяснял Дукмасов, — еще более расположила меня к этому человеку, которым я был просто очарован…» В дальнейшем Дукмасов стал беззаветно преданным помощником и личным другом Скобелева.

Вот другое свидетельство, уже В.В.Верещагина: «…Скобелев положительно совершенствовал свой нравственный характер. Вот, например, образчик военной порядочности из его деятельности последних лет: на третий или четвертый день после Шейновской битвы я застал его за письмом.

— Что это вы пишете?

— Извинительное послание; я при фронте распек этого бедного X., как вижу, совершенно напрасно, поэтому хочу, чтобы мое извинение было так же гласно и публично, как и выговор…»

Боевые донесения Скобелева теперь отличались точностью, лаконизмом, даже некоторой сухостью. Все заслуги он приписывал подчиненным. Его представления к наградам были составлены так убедительно, что ему невозможно было отказать. Все его ближайшие помощники имели очень много наград. Он не боялся около себя талантов и, напротив, выдвигал их, стараясь извлечь из них максимум пользы.

При русской армии во время этой войны было много иностранных корреспондентов и военных агентов. Здесь был старый друг Скобелева по Туркестану Мак-Гахан, были корреспонденты английских, американских,