немедленной войне и реагировали одни со сдержанным, другие с резким несогласием и осуждением, и лишь очень немногие, не одобряя этот призыв, одобряли основной смысл речи. Русская пресса не отдавала себе отчета в том, что хорошо понимал Скобелев, а именно: Германия упорно и всесторонне готовится к войне с Россией, и миролюбием с русской стороны избежать войны было нельзя; в Германии военными и ответственными государственными и общественными деятелями постоянно произносятся речи и публикуются статьи, наполненные злобной ненавистью и призывами к войне с Россией, по сравнению с которыми речь Скобелева, как верно выразился Аксаков, — «ласковый детский лепет». В частности, при жизни Скобелева в Германии вышло три издания книги «Der deutsche Krieg mit Russland», проповедующей аннексию Финляндии, Польши, Кавказа и русской Армении; в Германии и Австрии систематически ведется пропаганда зоологической расовой ненависти по отношению к России и славянам. Русские газеты не раз публиковали такого рода переводные материалы. Но, странным образом, они не связывали все это воедино и не сосредоточивали внимания общественности на той смертельной опасности, которая грозила России со стороны центральных держав. Это и были те беспечность, недальновидность, наивность интеллигенции в вопросах внешней политики, которые имел в виду Скобелев в своей петербургской речи. Основания для подобного упрека были. Необходимо было отдавать себе отчет, что борьба за внутренний прогресс зависит и от внешнего положения страны, требует обеспечения внешней безопасности. Именно этого и не понимала прекраснодушная интеллигенция. Эту угрозу она не видела и над ней не думала. Тогда еще никто не догадывался о будущих всемирных катаклизмах, о грандиозных мясорубках двух мировых войн. Но Скобелев видел их неизбежность и, как мог, боролся за осознание этой опасности широкими кругами общественности. Какими бы несвоевременно воинственными, не отвечавшими интересам внутреннего развития России ни были речи Скобелева с точки зрения либеральной печати, в них, в их антигерманизме была, по удачному выражению Н.Н.Кнорринга, глубокая внутренняя правда, неотразимая историческая логика, от которой невозможно уйти.
— Позвольте, позвольте! — перебивает меня недоверчивый читатель. — Из чего все-таки следует, что Скобелев предвидел неизбежность мировых войн? Пусть интеллигенция была прекраснодушной и не понимала внешней угрозы. Но не преувеличивает ли автор прозорливости своего героя?
Давайте вместе оценим расчеты Скобелева. Он утверждал, что славянам, включая Россию, предстоит борьба с Германией и Австрией. Это уже пол-Европы. На стороне России он в перспективе числил Францию, которая в одиночку не могла бороться с Германией, и выступал за англо-русский союз. Это уже вся Европа. Значит, общеевропейская война. Могу привести прямое указание Немировича-Данченко: в последний год жизни Скобелев «говорил о приближающейся опасности большой европейской войны». А если читатель припомнит, Скобелев допускал возможность вмешательства в войну и США (правда, в другой связи). Значит, мировая война.
Из ближайшего окружения Скобелева представляет интерес позиция И.С.Аксакова и Н.П.Игнатьева. О речи в Париже Аксаков поместил в «Руси» сначала лишь текущую информацию без собственного редакторского комментария. Эта сдержанность явно была обусловлена предостерегающим письмом Победоносцева, уже начавшего кампанию преследования печати. Вняв совету, Аксаков, тем не менее, довольно смело выразил свое мнение в ответном письме: «Я вовсе не одобряю парижской речи и… воздержался от всякой оценки. Но я в то же время не понимаю и не разделяю того испуга, который овладел Петербургом, отчасти и тобою. Даже показывать вид, что мы боимся шумихи, поднятой иностранными газетами, — плохая политика… я имею возможность ежедневно наслаждаться чтением таких оскорбительных для России и воинственных статей, перед которыми мои статьи и речи Скобелева — ласковый детский лепет. Я убежден, что пугливость — самый коварный советник…» Относительно реакции в Германии Аксаков писал О.А.Новиковой: «Не думаю, чтоб немцы желали войны и серьезно испугались речи Скобелева. Никогда речи к войне не вели». Здесь Аксаков прав только наполовину. Испуг у немцев все же был. Он вызывался не угрозой немедленной войны, а призывом Скобелева к франко-русскому союзу. Одна мысль о возможности такого союза, направленного против Германии, всегда бросала Бисмарка в холодный пот.
Иначе реагировал Н.П.Игнатьев, писавший тому же Победоносцеву: «Скобелев меня глубоко огорчил, сказав непозволительную речь в Париже каким-то сербским студентам. Он ставит правительство в затруднение своим бестактным поведением». Поверить в искренность этого письма, зная славянофильство и германофобство Игнатьева, просто невозможно. Вполне понятно, что если Аксаков, как независимое частное лицо, издававшее собственную газету, вынужден был считаться с ограничениями для печати, а в остальном не считал нужным слишком горячо заявлять о своей лояльности, то Игнатьев, находившийся на государственной службе, поневоле должен был вести себя осторожно с всесильным и подозрительным советником царя.
Среди высших военных, способных разбираться во внешней политике и не принадлежавших к германофилам, преобладало сочувствие Скобелеву, сочетавшееся с осуждением его «бестактности». Характерно мнение такой незаурядной личности, как уже находившийся в отставке Д.А.Милютин. «Газеты всей Европы наполнены толками по поводу неудачных и странных речей Скобелева — петербургской и парижской, — писал он в дневнике 19 февраля. — Не могу себе объяснить, что побудило нашего героя к такой выходке. Трудно допустить, чтобы тут была простая невоздержанность на язык, необдуманная, безрассудная болтовня; с другой стороны, неужели он намеренно поднял такой переполох во всей Европе только ради ребяческого желания занять собой внимание на несколько дней. Конечно, подобная эксцентрическая выходка не может встревожить ни берлинское, ни венское правительства, при существующих отношениях между тремя империями; тем не менее, самое возбуждение общественного мнения такими речами, какие произнесены Скобелевым, выказывает больное место в настоящем политическом положении Европы и те черные точки, которых надо опасаться в будущем». Как видно, не одобряя способ действий Скобелева, умный и дальновидный Милютин, понимавший германскую опасность, правильно определил, что его речи выказывают «черные точки, которых надо опасаться в будущем». Умерший в 1912 г. (девяноста шести лет от роду), Милютин пережил заключение франко-русского союза и всего два года не дожил до момента, когда из черных точек возник мировой пожар.
После произнесения своей речи Скобелев недолго пробыл в Париже. В те дни он имел еще одну продолжительную беседу с Гамбеттой в присутствии генерала Галифе. О содержании этих бесед со слов Скобелева сообщал Аксаков. «Согласия», как подозревала Европа, тут быть не могло, был простой обмен мнениями, писал Аксаков. Скобелев резко критиковал традиционную политику Франции, поддерживавшей Турцию против России и славян, и ее проводника Тьера, убеждал, что Франции следует признать наряду с миром латинским и германским мир славянский и его права, а Россию — как его представительницу и покровительницу. Гамбетта с этим согласился, может быть, лишь в силу текущих интересов.
По возвращении Скобелев хотел пространно изложить редактору «Руси» свои впечатления, но не закончил их и передал только шесть страниц черновой рукописи. Процитируем несколько отрывков из материала, напечатанного Аксаковым.
«Сознаюсь, я переехал французскую границу, глубоко раздраженный и огорченный особенно той бесцеремонностью, с которою немцы преподавали австрийцам: не щадить (в Боснии и Герцеговине. —
Когда скандал, вызванный речью Скобелева, дошел до Петербурга, правительство прервало его отпуск, предложив немедленно вернуться домой. Этому решению предшествовала информация со стороны посла во Франции князя Н.А.Орлова и других сотрудников русского дипломатического представительства.
