после дня сплошного грохота.
В десять вечера, когда в небе исчезли сусальные крестики самолетов и сухая душная сутемень южной ночи плотно сдвинулась над землей, бригада начала движение на юг. Шли без света. Горели только габаритные фонари. Механики первых десяти машин еще видели их мигающие красные глазки, остальные сдвинулись до десяти метров и ближе, определяли скорость движения и направление по искрам из выхлопных труб. Над дорогой непроницаемым туманом повисло облако неоседающей пыли.
Дорога шла вначале широкой с размывами у ручьев лесной просекой. Кряжистый дубняк, болтливые осины и по-девичьи стройные березки в глубоком молчании провожали в неизвестную дорогу своих многомесячных постояльцев.
Трудно сказать, что делали в этот час немцы. Зализывали раны, хоронили убитых или играли на губных гармошках, уже видя себя на улицах старорусского города Курска? По эту же сторону фронта жизнь, загнанная на день в землю, пришла в движение. Машины, повозки, кухни шли непрерывным потоком. Подходили свежие части, теснились, давая им место, потрепанные, пополнялись боеприпасы, продовольствие. Передний край запасался, получал все нужное для трудного завтрашнего дня.
С башен танков вдоль дороги угадывались ломаные трещины траншей и ходов сообщения, горбились врытые в землю танки, темноту беспокойно сторожили многочисленные пушки, и солдаты, солдаты… Большинство их повылезали из траншей, землянок, мучились бессонницей на разостланных шинелях, дышали полынными запахами бескрайних степей.
У дороги стояли женщины, дети. Еще вчера они запросто приходили в землянки в гости, стыдливо, но охотно брали скудные солдатские гостинцы — сахар, хлеб, кашу, черствый кусок немецкой галеты. Солдаты в свою очередь бывали в деревнях, пололи огороды; истосковавшись по дому, накладывали заплаты на захиревшее без мужского догляда крестьянское хозяйство.
С приближением к фронту усиливались запахи гари и разлагающихся на жаре трупов. У сломанного мостика через высохший ручей подбитый «тигр» и старые знакомцы T-III и T-IV. Значит, прорывались уже сюда.
У «тигра» задержались — хоть глазом пощупать. Три старые женщины в десятке метров от «тигра» копали яму. Рядом с ямой на фуфайке девчоночья русая головка. Заворочалась, поднялась, глядя на чумазых дяденек у танка, и тут же провалилась в сон. На башне танка возился головастый мальчуган, будущий техник, наверное. «Тигр» сгорел, видать, еще утром. Посерел, остыл. Выше последнего заднего катка зияло два пролома, еще выше — искореженный лист брони. Против пролома в борту как раз лежал лицом вниз немец, голый по пояс. Карманы брюк вывернуты, без сапог, в землю затоптаны белые листки. На днище башни — зола, кучка обгоревшего тряпья, сжавшийся на огне сапог с головастой костью. В нише сковородка, десятка два яиц. От жара они все полопались. Яму копали, должно быть, для этих костей и мертвеца у пролома.
На выходе из ручья впритык Т-34 и немецкая самоходка. Пушки вытянуты навстречу друг другу, будто обнюхиваются, как две незнакомые собаки. В тридцатьчетверке спиной к шиберам — обугленный труп. Судя по движению рук, сгоревший тянулся со снарядом к казеннику. Смерть остановила это движение.
— Вы, бабоньки, нашего с теми не кладите вместе, — попросили танкисты.
— Аль мы нехристи какие?! Господь с вами! — возмутились таким предположением женщины.
К полуночи прибыли на место. Часом раньше сюда же прибыли несколько свежих артполков. Они сейчас закапывали свои пушки по обе стороны дороги.
Танкисты бригады, прибывшей сюда вчера, как раз ужинали. Кто спал, кто гремел железом, возился у машин. Все место вокруг являло картину жуткую. Ни окопов, ни землянок — разрыхлено, обрушено, разбито, перехлестнуто и перепеленато широкими рубчатыми следами гусениц. Валяются траки, лафеты пушек, разнесенные в щепу и уцелевшие снарядные ящики, запасные танковые бачки, трупы. В темноте бродят, перекликаются солдаты, ищут своих, сколачиваются новые взводы, роты, батальоны.
— Говорю — четверо всего. Про остальных у ключкаря Петра спроси.
— Тямкую, як немцив быть. Ось мисто гарне.
— Нехай и командир. Был бы умный.
— Кухню показывай. Немца сами знаем, как бить.
Вновь прибывшие спотыкались, выбирали места, зарывались в землю. Натыкаясь на трупы, вздрагивали, холодели.
В уцелевших блиндажах пили чай. В одном на стене висели вырезанные из журналов иллюстрации «Грачей» Саврасова и «Трех богатырей» Васнецова. Рядом плакат с указанием уязвимых мест «тигра». В другом блиндаже резкие запахи сушеных трав — по стенам, на нарах пучочки и узелки. По всей видимости, фармацевты жили. В третьем стены оклеены трофейными открытками киноактрис, и среди них почему-то Ольга Чехова. Дух прежних хозяев не выветрился. В каждом жили свои мыслители. Последний, с немецкими актрисами, наверняка принадлежал разведчикам.
Оттуда, где колыхались близкие пожарища, продолжали выходить одиночные танки. Люди почернели, оглохли, насквозь пропитались порохом, потом, пылью. Их тут же обступали, и они пальцами, прутиками на земле рисовали обстановку, откуда только что вырвались. С брони снимали убитых, раненых. Если бы в мирное время несли на шинелях, кусках брезента вот так изувеченных, пыльных, потных, смешанных с землею — их бы не считали жильцами. Сейчас все это было нормальным, и многие из этих раненых выживут и будут воевать еще. Многие экипажи, которым цены не было, не вернулись из боя совсем. В скоротечные минуты затишья нужно было пережить потери и настроиться на новый бой. Все делалось молча, без лишних слов и суеты.
В рощах начинали просыпаться уцелевшие птицы. Из балок выплывал отфильтрованный зоревой прохладой медвяный настой трав, В небе нелепо и смешно застрял яркий серп месяца. В расступавшихся пыльных сумерках отчетливее обозначились картины дневного боя. Немецкие танкисты — в коротеньких черных куртках с розовыми петлицами на воротниках.
«Зачем им розовые петлицы?.. Как быку красная тряпка», — думал Кленов, обходя воронку и перепрыгивая траншею. На спине дюжего детины куртка выгорела. Он, видимо, хотел стянуть ее. Так и лежал на животе с заломленными назад руками.
К холмам и лесу отходили бойцы частей, бывших впереди. Почти все раненые и странно молчаливые. На вопросы даже не оборачивались. Там, откуда они шли, остались их убитые товарищи, изуродованная техника. У них, живых, не было времени даже проститься по-настоящему с теми, кто оставался. Они отходили, чтобы снова стать на пути осатаневших и опьяненных кровью гитлеровских головорезов.
Смерть в минувший день была сытой. Она хозяйкой бродила по вытоптанным полям пшеницы, раздавленным окопам, вырубленным железным смерчем рощам.
Где-то совсем рядом ударил коростель. Ему с горловым клекотком отозвалась самочка. Лейтенант Лысенков оторвался от бритья, под глазами собрались пучки морщин: «Ах, дьяволы!..» Покосился на солдата, читавшего письмо.
— Не успеешь!
— Успею. — Толстые губы солдата морщатся, вытягиваются трубкой. Меж бровей то распустятся, то вновь обозначатся напряженные морщинки. — Про картошку моя пишет. Уродилась. Слава богу, в зиму с харчем будут. — Из глубоких глазниц на лейтенанта лучатся радостью глаза солдата. — Трое их у меня. Два сына…
Тетка Дарья вылезла из погреба, подумала и оставила дверцу открытой.
Немцы под сараем громко галдели, гремели крышками котелков и фляг у цибарки с молоком. Прикладок сена рядом с сараем разбили, разнесли ногами по всему двору. Костлявый, рыжий, в желтой майке, вытирая губы, требовательно манил рукой.
— Стиркать, понимаешь? Гут стиркать. Шнель! Шнель!
— Мыла нет. — Преодолевая брезгливость и страх, тетка Дарья приняла узелок, показала, как трет пустой горстью. — Мыла.
Под сараем и у танка загоготали снова, пошлепали пятнистую громадину по бокам. Тетка Дарья уловила, однако, показное, насильственное в смехе немцев. Для нее смеялись. Вторая машина в изуродованном вишеннике была еще больше и страшнее. Пушки вчера у дороги вдавили в землю —
