дышала живым теплом первая трава, первая зелень балок и логов, с вечера небо густо засевали звезды и не гасли до самой зари, с каждым днем крепли и множились звуки и запахи. У Сорокиной балки, в заматеревших за войну бурьянах, появились дрофы, сторожкие, тяжелые в беге птицы. Андрей видел их несколько раз издали. Близко не подпускали. Воронов сказывал, будто дрофы водились и в ту войну. А так в их краях они гости редкие.
Солнце поднималось все выше, дни прибавлялись, а люди все равно не поспевали. Хутор жил только полевыми работами. Трактора пахали и ночью. Лампочек для фар не было, и, чтобы не выбиться из борозды, ночью прицепщик шел впереди с гнилушками на спине, если мужчина, и в белом платке на голове, если женщина.
Пахали на коровах. Бедняги не желали покоряться, ревели, ложились в борозду и, мстя, вечером не давали молока. А с них требовали двойную отдачу.
Рассказывают, в соседнем колхозе Андриан Николаевич Гнедой (выбрали-таки его председателем) вернулся на днях утром из района — в поле пусто. «Где коровы, так-перетак!..» На коня и в степь. Погнал, как табун коней, коров в хутор. Они к реке. Он их заворачивать — они по дворам. Скотина и та поняла, что к чему. И смех, и горе.
Андрей долечивался в районной больнице и работал учетчиком в поле. Каждое утро с первыми лучами солнца он по дну балки поднимался к полевому стану трактористов.
По сапогам хлестал тяжелый, как вода, пырей, в радужных блестках качалась сон-трава. Через час- другой она подсохнет, и в лиловых бутонах ее забарахтаются обсыпанные золотистой пыльцой сварливые шмели. Царственно красивые тюльпаны, розоватые горицветы, желтые шляпки молочая и цыплячье- нежные китушки мятлика в бусах росы уже медленно поворачиваются к солнцу, к теплу. Обновленный, свежий по утрам и многокрасочный мир вставал перед его жадным, будто обновленным, взглядом. Все как впервые. Даже удивительно. И на него хуторяне смотрели не как прежде. То перед ними был неуклюжий крупный подросток, теперь — повидавший виды солдат, с седыми висками и приморенностью в глазах. Встречаясь с этим приморенным, усталым взглядом, хуторяне невольно входили в задумчивость и серьезнели.
Трактор Ольги уже стоял на краю загонки, а она у бочки с водой мыла ноги. Завидев его, поднимавшегося из балки, пошла навстречу. Опавшие, бледные после ночи щеки пятнил румянец. Широко расставленные черные глаза, однако, лучились безотчетной радостью и счастьем…
Скажи кто другой, Андрей ни за что не поверил бы, что Ольга — трактористка.
— Как мне плохо будет без тебя, — тихо говорила Ольга в редкие вечера, когда они бродили по косогорам над хутором и прятались от всех в левады в вербах. — В армию пошла бы с тобою… Нет, не пошла бы. Неженка, маменькина дочка…
Наедине Ольга была тихой, удивляла спокойной не по годам рассудительностью и женской уверенностью в правильности того, что делает.
— Нет, переменилась я, Андрюшенька, — говорила Ольга через минуту, и из черных провалов глазниц мерцало беспокойно и ждуще. — Меняюсь. Вперед заглядывать не хочу, хочу, чтоб тебе со мною сейчас было хорошо… Совсем хорошо…
И по-бабьи просто принимала мужские ласки, до краев наполняясь нежностью, теплом и благодарностью к нему. Его же и рядом с ней не отпускало недавнее, жестокое и грубое: забитые снегом окопы, выбеленные на морозе трупы и холод, холод в костях, желудке, ломкой от снега шинели, окаменевших сапогах. Сердце разрывалось в бешеном перестуке от этих воспоминаний, и Ольга становилась еще ближе, дороже, и во всех движениях его сквозила бережливая признательность за то, что она дарила его искренней, без оглядки доверчивостью, наполняла пониманием чего-то нового, необъяснимого и такого нужного, без чего жизнь невозможна.
Расставались всегда усталые, не загадывая ничего на будущее.
Накаляя воздух, над яром круто вставало солнце. Андрей припоздал на табор.
— За дудками гонял? — определила Варвара Лещенкова по воде и мелкой зерни полынка и донника на сапогах Андрея.
Ольга возилась у трактора. Она с минуту смотрела на запыхавшегося Андрея, высветленный яр за его спиною, Лещенкову. Кончиком головного платка вытерла припухшие глаза. На грязных щеках ее светлели кривые дорожки.
— На вторую смену остаюсь. Лихарева не вышла… Три дня осталось. — Черными пальцами выбрала из волос репей, припухлость-мысик на верхней губе дрогнул обреченно. — Протри свечи. Я быстро. — Опустила голову и, мелькая смуглыми икрами, побежала к вагончику.
— Какую девку ты сгубил! А-а? — В косом разрезе ослепленных солнцем Варвариных глаз ворохнулась зависть, зажала в зубах шпильки, стала поправлять волосы. Полные груди напрягли ситцевую кофточку, разошлись врозь. — Рази ее руками с железом валандаться? И все из-за тебя. Отставать не хочет. Как с отцом воевала! Не пускал на трактор. В институт хотел. — Заколола шпильки, одернула кофточку. — Береги ее, Андрюха. Она как слепая зараз. На все готова.
— Вот и я. — Блузка Ольги у ворота мокрая: спешила, лицо зарумянилось, посветлело, глаза и губы сияли улыбкой. — Хорошая?
Андрей встрепенулся. Не раз он потом будет вспоминать и этот взгляд, и слова, и выражение лица при этом. На фронте часто мучило желание увидеть ее хотя бы издали. Теперь она рядом — и ничего ошеломляющего, ослепительного. Просто тоска.
— Вечером вместе домой пойдем. — Горячие, черные глаза Ольги волнующе вспыхнули, в подглазье шевельнулись темные после бессонной ночи тени. — Хоть бы похвалил когда. До чего же ты сухарь, Андрюшка.
Солнце уже заглядывало в нахолодавшие за ночь глубокие вымоины, роса обсыхала и скатывалась в крупные капли, над яром и логами поднимался последний утренний туманец.
Ольга повязала платком волосы и взобралась на сиденье трактора, а Андрей опустился в балку, где, ноги в промоину, сидел старик Воронов.
— Тебя жду, — сказал он, оглаживая в кулаке рыжий лоскут бороды. — Садись, побалакаем. Курить так и не выучился? А я думал, все солдаты курят. — Старик закурил сам, прокашлялся. — Что ж скоро?.. Через три дня? И куда же?
— Солдат не выбирает.
— Казак на войне не выбирав и не жалее себя. Это верно. — Старик огладил мутным взором грудь Андрея. — Мы, донцы, народ особый. Поклепу и хвалы за нами немало в истории, а кровь в наших жилах завсегда русская текла. Татаров, шведов, турок, немцев — всех били. Турки нас, донцов, не иначе как шайтанами величали. Древнее имя у нас — казаки-порубежники [4]… Бог даст, кончится и эта. Не двужильная же она. Возвернетесь по домам, тольки по-разному. — Старик слегка улыбнулся, проводил оставшихся в камышовой заводи на выводок нырков, поинтересовался: — Жениться не надумал?
— Куда спешить. Да и зачем девке руки вязать. Война.
— И то верно.
Окаменелая после первых дождей дорога поверх балки загремела под копытами. Подъехал Петр Данилович на бедарке — двухколесной тележке. Кулаком разгреб разом усы по сторонам, остановился.
— Домой, сынок?
Дорогой Петр Данилович вздыхал, почмокивал на лошадь, поднимал голову, считал разметанные ветром облака.
— Виктор опять про жену с дитем спрашивает, — напомнил Петр Данилович о вчерашнем письме и глянул значительно на Андрея.
— Читал, — ответил Андрей на отцов взгляд.
— Что ж отписывать?
— А ничего. Не заметил, и все.
— А как еще спросит? — Отец круто повернулся к сыну, уперся взглядом в переносицу. — Еще спросит?
— Все одно правды не пиши, батя. Тяжко носить ее, эту правду, на войне. Пускай надеется! Зараз
