придумаешь. Но немец стрелять почему-то не стал. Наоборот, пролетел еще раз и как бы даже завис над толпой, но стрелять снова не стал. Видимо, остался доволен своей работой.
Часа через полтора приехала Суровикина, хирург медсанбата. С ней приехали еще два врача и сестра. Приехали они на своей машине, захватили все нужное для операции.
Шляхов уже перенес девочку на руках домой, уложил на кроватку.
Что сказали и что делали врачи, Лысенков не знал. Нужно было возвращаться в часть.
Суровикина потом рассказывала. Шляхов не спал всю ночь, сидел у кроватки Гали. Девочка хрипела, бредила. Мокрые тряпки на лбу тут же высыхали, сжигаемые внутренним жаром. Раза два девочка приходила в себя, узнавала мать, Шляхова, жалобно просила: «Папочка, ты же любишь меня. Сделай, чтоб не больно было». Шляхов хрустел зубами, не двигался. Затихла девочка в четвертом часу. Шляхов молча поднялся искать инструмент и доски на гробик. Голова у него была белая.
Помимо войны и сева хлебов на стрельбищах и полигонах по всей Курской дуге солдаты напряженно учились. Гремя гусеницами, к пехотным окопам подошли Т-34.
— Я тебе толкую, а ты снова, як Мартын из конопель…
На бруствере сидят солдаты. Пожилой дядько ожесточенно чешет желтую под пилоткой лысину, сердито втолковывает молодому белобрысому парнишке.
— Я ни бутылкою с гасом, — опасливо косит парнишка на волнистое марево над моторами танков и сглатывает набежавшую слюну. — Повлитрою…
— От дурень! — сокрушается дядько. — Это ж тебе не сусидка Явдоха, а танка. Ну!..
— Гранатою пид гусеницу, а пивлитру на мотор, — волнуется парнишка.
— Ну, что мне с тобою делать? Га-а? Что у тебя за терминология! Ты ж солдат и должен знать общий «отченаш»!..
— Что ты мучишь его, Сидоренко? Совсем задергал, — вступается за парнишку клещеногий помкомвзвода Шестопалов. Желтые глаза его по-кошачьи смежились в полоску, слезятся от дыма цигарки.
Бухая кирзовыми сапогами, подбежал лейтенант. Выпученные глаза застилает пот, левая рука поддерживает планшетку на боку. В стороне, у пыльных кустов боярышника, — начальство высокое. Впереди, сухощавый, подтянутый, руки за спину, командарм.
— Первый взвод! В траншею!
Парнишка засуетился, мелко подавился сухотой в горле, закашлялся.
— Лезь со мною, — положил ему руку на плечо сержант Сидоренко. Хозяйственно оправил на себе снаряжение, проверил оружие и спрыгнул в окоп.
Танки откатились назад, взревели моторама, в клубах белесой жгучей пыли ринулись на окопы. Над окопами на мгновение зависли, обрушились всей тяжестью вниз. В узкие щели поползла жесткая удушливая пыль, горячая вонь моторов, посыпалась земля. Когда танки сползли с окопов, вслед им полетели учебные гранаты и бутылки.
— Вот видишь, — торжествовал сержант. — Вот тебе и пивлитра с квасом.
Белобрысый парнишка кулаком размазал грязь по лицу, вымученно улыбнулся.
Отделение отошло в овраг. Горячее солнце купалось в голубом ветреном поднебесье. Солдаты с потными серьезными лицами, хмурясь и оглядываясь на голоса и пыль поверх оврага, снимали с себя амуницию, оружие, доставали кисеты. Сержант Сидоренко выкопал луковицу дикого чеснока, стал грызть эту луковицу.
— Удивить — уже победить, говорил наш батько Суворов, — поласкал он взглядом своего подопечного.
— Сынок! Хохол-мазница! — посмеялся тщедушный солдатик с хрящеватыми оттопыренными ушами.
— А кто ж он тебе и хоть бы мне: кум, сват? — Сидоренко выплюнул луковицу, отряхнул руки от земли. — Сказку знаешь? — спросил солдатика, — Было у батька три сына. Два умных… Ты хорошему научи (глазами на своего подопечного). Он живой останется, а мать его потом спасибо тебе скажет.
Наверху снова взревели танки, шепелявой скороговоркой залопотали гусеницы. Подопечный Сидоренко побледнел, вытянул тонкую шею. На одиночном окопе, где засели пулеметчики, Т-34 под номером 65 развернулся несколько раз, оставил на месте окопа бугор земли. Бугор раздался, из него выпростался по пояс солдат в каске, и в танк полетели дубовые болванки.
— Видел, — толкнул подопечного в бок Сидоренко.
— То ж сталинградец Кувшинов.
— Ты уж, Федотыч, по-правдашному зверствуешь. Давишь, будто фрицев, — попенял-Кленов хмурому и раздражительному Шляхову на перекуре. После смерти Галинки Шляхов всего один раз был в Ивняках. Поставил на ее могилке памятничек, сооруженный ремонтниками. Мать Галинки, светлоокая красивая женщина, приезжала несколько раз в лагерь танкистов. Но Шляхов встречал ее как-то холодновато.
Шляхов поморгал устало-сердито на Кленова. Под мокрой кожей на скулах, дрожа, вздулись и прокатились желваки.
— Привыкнут — выживут.
— Поостерегись все же, Федотыч. Кувшинов прошел Крым, Рим и медные трубы. А зелень?.. До беды недалеко. — Лысенков стянул с потной головы шлем, обмерил усталым взглядом распаханное гусеницами поле, зацепился за грядину синего, как снятое молоко, облачка.
— Самое подлое в человеке — трусость, — не сдавался Шляхов. — А немцы жалеть не будут.
— Там и игра другая, Федотыч.
Подходили от других машин, лезли в тень шляховского танка. По-стариковски покряхтывая, подсел и отощавший, как зимний заяц, комбриг. Даже весна не молодила его.
— Что ж получается? — Огнисто-рыжий Вдовиченко пришлепнул на шее муху, вытянул гудевшие от усталости ноги, кровяной, насеченный пылью глаз скосил на комбрига. — Немцы опять с новинкой — «тигры», «пантеры», а мы?
— А ты не лезь, как Егор на бугор, голубчик. — Комбриг снял фуражку, обнажил мокрый лоб с прилипшими косицами волос.
— Эх, товарищ командир! — Вдовиченко сокрушенно причмокнул губами, снял сапоги и стал вытряхивать из них песок. — Второй год на шуточках да на хитрости живем. Неужто на большее мы так и неспособны.
— Лыко-мочало!.. Ты где? Посередь России!
Шляхов надкусил конец изжеванной цигарки, выплюнул.
— В бою кто кого, Миша. Выскочил — и кто первый. Фриц, он тоже не железный. Ты — командир орудия. Вот и не зевай.
— Хочешь Марусю обнять — не хлопай ушами.
— Комбат наш под Тацинской пять танков в одном бою. У него прицел постоянный — девятьсот — тысяча метров. Меняет только точку прицеливания: под башню, потом под брюхо — и промашки никакой. «У «тигра» по полю ход два-три километра в час. Для стрельбы останавливается. Вот и лови его.
— Лавриненко под Москвой — семь средних танков в считанные минуты подбил.
— Ну, то бог стрельбы, метит же смерть хороших людей.
— Она всех метит одинаково. Два века никто не живет. — Лысенков, поднимаясь из оврага, причесывал и вытряхивал мокрые волосы. — Ну-к, хлопцы, кто из вас и не нюхал пороху? — Небритая щека в каплях воды дернулась, под солнцем вспыхнуло золото зубов. — Полюбуйтесь (глазами на грудь Кленова)! Иконостас. Никакая девка не устоит.
— Немцы как раз на страх и рассчитывают. — Комбриг разомлел на жаре, с трудом удерживал смыкавшиеся, красные от бессонницы веки. — Ты на своей земле, а фриц у тебя — гость незваный. Вот и толкуй с ним соответственно. Сейчас — рай, а в бою и недоспишь, и недоешь, а хвост трубой держи. Нехай сосед завидует твоему хорошему житью. Немца один черт, кроме нас с тобою, бить некому.
— С гостями нашими мы встречались уже, и не раз. — Правая щека Лысенкова запрыгала,
