– Отец! – последний раз переглянувшись с Лебедью, начал Юлий и тут же запнулся, приметив, как грозно вскинул очи великий князь. – Великий государь! – поправился Юлий. – Ни в чем я не виноват! Громола… я любил его, ничего плохого. За это вы хотите лишить меня престола… то есть права престолонаследия. Но я сам отрекаюсь. То есть я отрекаюсь от престола, от всего. – Любомир Третий молчал, и невозможно было понять, как принимает он слова сына. Милица шаркнула глазищами с некоторым вроде бы любопытством и снова опустила их долу, осенив ресницами. – Я отрекаюсь, – повторил Юлий с вызовом.
Лебедь глядела на него в смешении противоречивых чувств: восхищения и жалости.
– Великий государь! – неверным голосом заговорил Святополк и неожиданно для всех бросился на колени, простирая руки, в одной из которых дрожал Родословец. – Я тоже отрекаюсь от престола. Я уйду в монастырь. Позвольте мне посвятить жизнь богу! – Он быстро осенил себя колесным знамением, сложенным двуперстием описал на груди круг, и поклонился до земли.
– Великий государь! – продолжал Юлий. – Позвольте мне удалиться от двора, я уеду. Можете назначить мне место. Куда велите. Даже, если хотите, пусть я буду ехать, нигде не останавливаясь, – нигде и никогда. Я хочу уехать. Пожалуйста, папа! В пустыню, за море, в горы!
– Я пойду с Юлькой! – слезно выкрикнула Лебедь. – Я тоже поеду! Я пойду с ним!
Такого позорища не ожидали, видно, даже седобородые бояре; мужи совета жались, словно каждое мгновение ожидали удара по голове. Любомир подергивался, терзаясь и яростью, и стыдом. Подняла голову Милица, с несказанным изумлением озирая все это представление.
– Цыц! – поднялся государь, пристукнув подлокотник. – Цыц у меня, сопляки! Молчать!
Лебедь ударилась в слезы, их нельзя было удержать окриком. Многие годы по неизвестной причине сестрице не позволяли видеться с Юлием.
– Щенки неблагодарные! Как можно отрекаться от того, что вам не принадлежит?! – гремел Любомир, оглядываясь на супругу. Но Милица не возвращала ему взгляд.
Широко распахнув необыкновенные пронзительные глаза, она устремила взор на Юлия. И странное дело, под этим лучистым взором стыдно ему становилось за дерзкие мысли и даже за отречение от престола – стыдно. Он должен был удерживать себя от того, чтобы не бросится к мачехе с мольбой о прощении.
Лебедь рыдала навзрыд, и ни один человек не смел ее утешать. Не вставал с колен Святополк, бормотал молитвы и время от времени бил поклон.
– Позвольте, государь, мы уйдем с Лебедью, – сказал Юлий, испытывая с нестерпимой остротой и жалость, и любовь, и признательность. – Мы хотим вместе, вдвоем. Мы сейчас уйдем с Лебедью, разрешите… Мы не будем задерживаться. Мы хотим вместе.
– Че-ерт знает что! – прорычал Любомир, не владея собой. И вдруг… ему послышалось кроткое слово Милицы:
– Стыдитесь, государь! – молвила она негромко.
Любомир оглянулся. И хотя супруга не сказала ему ничего больше, в разъяснение, он обмяк вместе с тем как отпустило душевное ожесточение и сел на свое черное от столетней грязи сидение.
Чутко применяясь к поветрию, которое он чуял как будто в насыщенном грозой воздухе, подал голос Святополк:
– Грешен я, отец и матушка, грешен. Хочу всенародно каяться перед мужами совета, перед благоверными родителями моими великими государями! Первый грех – завидовал покойному брату Громолу, каюсь, грешен. – Святополк в низком поклоне коснулся лбом пола. – Взалкал престола и мнил себя в нечистых своих мечтаниях местоблюстителем державы. В том каюсь и грешен я, окаянный. – Святополк ударил поклон. – Видел дурной пример покойного брата моего любезного Громола и не увещевал. Видел дурное влияние Юлия на благоверного наследника покойного брата моего Громола и не смел увещевать. Грешен. – Лбом об пол. – Имел дурные мысли о брате моем Юлии и мысли эти допускал к сердцу. Виноват в том перед богом, грешен. – Об пол! – Дурно думал о государыне Милице. Нуждаюсь в покаянии, грешен. – Об пол! – Не доверял неизреченной мудрости богоизбранного отца моего багрянородного Любомира и в том же грешен я, окаянный, чаю прощения. – Об пол! – Держал на сердце…
– Довольно! – с неожиданной резкостью вскинулась вдруг Милица. – Полно, Святополк! Хватит, Полкаша! Мы все тут чрезмерно утомлены твоими тяжкими грехами.
Что-то необыкновенно презрительное прорезалось во всей Милициной повадке. Святополк опешил. Да и было чему дивиться – Милица встрепенулась, отбросив обычную сдержанность, грозно и страшно взметнулась во взоре мачехи черная мгла – явила себя на миг вздрогнувшей думе и сгинула, как припавший к земле вихрь. Подернулись уголки розовых губок.
Напуганная этой вспышкой, Лебедь оказалась в объятиях Юлия прежде, чем и сама сообразила всю меру отваги, которая понадобилась ей, чтобы выскочить на подверженную взглядам пустынную середину палаты. Но теперь уж, в объятиях, поздно было соображать: ревела она без понятия, но всласть, от сердца, дрожала в руках Юлия.
Зашмыгали носами поседелые в государственных заботах мужи, беспомощно заморгали, преувеличенно громко откашливаясь, закряхтели в ладонь, небрежно поводя пальцами под глазами и вздыхая. Иные, напротив, замкнулись в себе, сведя брови или зажав в кулаке бороду.
– Лебедь на место! – прикрикнула Милица, удушив побелевшие пальцы шнуровкой на груди платья. – Лебедь!
И конечно же, сестричка повиновалась бы, если бы слышала мачеху и понимала, но от рыданий заложило уши, а в русой головке с повыпавшими из распущенных волос цветами помутилось от горя, от нежности и от страха – бедная девочка ничего не разумела.
– Юлий! – закрутила шнуровку Милица. – Юлий! Сейчас же прекрати! Прекрати это!
Оно и верно, что пора было прекратить и образумить. Даже бурно вздыхающие бояре понимали, что в благоустроенных государствах заседания думы не проводятся с такой невозможной трогательностью. Однако Милица ступила на неверный путь: от окриков брат с сестрицей лишь теснее прижимались друг к другу. Окончательно удушив палец в шнуровке, Милица заставила себя сдержаться – когда высвободила палец, был он перерезан багровым рубцом.
