Не откликался никто.
Взбаламученная совесть подсказывала Юлию, что миг малодушия оставил его без защиты вовсе, без надежды на снисхождение, если только Род и дьявол узнают об этих предательских переговорах с противником.
Лучше было бы не напоминать о себе вовсе. Чтобы забыли – и тот, и другой. Хотя ведь… если подумать, трудно представить, чтобы там не вели отдельного учета действиям и помышлениям наследников престола – всех, какие ни есть на земле. Не такая уж это мелочь – наследник престола, чтобы ускользнуть от внимания нездешних сил.
С этим он и остался – будь что будет, медленно взошел по внешней лестнице колокольни на высокое висячее крыльцо, откуда видны были затейливо рубленые шатры и крыши города. Потом устроился на ступеньках, отложил лук и притих в непонятном оцепенении.
На завтра было все тоже: пустые хоромы острога с низкими потолками и крошечными окнами. Похожие на кладбищенские погосты лесные вырубки. Внезапно скользнувшая из-под ноги мышь. Топкие болота, которые становились трясиной уже в нескольких шагах от пропадающей на берегу тропы… Оставалось еще залезть на ель и развести костер. Он сделал и то, и другое, и третье.
Но в сердце сидела тоска. Одиночество – это зияющее жерло, оно высасывает волю, смех, смысл всякого движения и желания.
И так чудно, неестественно звучал его слабый голосок, когда он пытался говорить вслух.
Между тем подступало новое испытание: Золотинка вытянулась, и этого невозможно было уже скрывать, обнаружилось, что она красавица.
– А ведь пора бы тебя… да… и приодеть, – озадаченно оглядывая девушку, кряхтел Поплева и подергивал себя за ухо, испытывая необходимость очувствоваться. На коленях его лежал раскрытый том «Хроники двенадцати врат». Глаза Поплевы, ставшие как будто мельче и острее от постоянного понуждения проникнуть в тайны волшебства, опустились на ободранные Золотинкины колени и загорелые икры, где по старым запекшимся ссадинам белели новые. В четырнадцать лет Золотинка все еще таскала короткие платьица и рубашки, единственным украшением которых служила завязанная рифовым узлом бечевка. И конечно, нельзя было поставить Золотинке в заслугу ловко перехваченный стан – не требовалось тут особых ухищрений.
– Посмотри-ка, – продолжал Поплева, с укоризной тыкая пальцем в точеные Золотинкины ноги, – посмотри-ка сюда. Леля, Шутиха, Мара – все твои сверстницы, а какие барышни – не узнаешь! Юбки по щиколотку, козловые башмачки, разрезные рукава, – завлекательно расписывал он, – в волосах кораллы – вот тебе ах! А ты? Разве хорошо?
– Хорошо, – отвечала Золотинка, улыбаясь какой-то особенной внутренней улыбкой – одними глазами.
Поплева и сам знал, что хорошо, – спорить не приходилось. Он только вздыхал сокрушенно и подергивал ухо, напоминая себе о бдительности: нельзя было идти у Золотинки на поводу.
– И потом, – продолжала она, почесывая шершавой ступней голень левой ноги, – как же в трех юбках с разрезами прыгать в море? Это ж понятно – визгу не оберешься. В юбках-то. Хорошо будет, если я каждый раз визжать стану, прежде чем прыгнуть с реи?
– Вот что, малышка, ты это брось. Надо покумекать, – настаивал Поплева. – Ты взрослая девушка.
– Что за радость? – воскликнула она вдруг со всей силой искренности. – Что за радость-то быть взрослой?
– Это как? – вынужден был изобразить удивление Поплева.
– Разве обязательно нужно становиться взрослой? Давай я останусь маленькой, хочешь?
Поплева тяжко закряхтел, подвинул на коленях книгу и даже, вероятно непредумышленно, глянул в нее одним глазком, рассчитывая, может быть, вычитать какую-нибудь подходящую к случаю мудрость. Однако пришлось ему на этот раз обходится собственным разумением. Он сказал, делано возбуждаясь:
– А что, разве плохо, когда парни… хорошие ведь парни есть, стоящие и ремесло на руках… и добрый… Разве плохо, когда парни на тебя заглядываются? Всякой девушке лестно.
– Они и так заглядываются, – скривила губы Золотинка. – Если я сделаю себе настоящее платье с разрезами да наверчу в волосы алые ленты, вот с такими концами, до пояса – они станут заглядываться еще больше. А зачем?
– Зачем? – бестолково повторил Поплева, некстати краснея.
– Я слышала, – сказала Золотинка, двинув бровями; пальцы бегло сплелись, – слышала, благородные мужи не о том заботятся, что люди их не знают, а том лишь, что они не знают людей.
– Научил! – протяжно вздохнул Поплева, оглядывая благородного мужа в платьице выше колен, так ловко схваченном льняной бечевкой.
Но что же имел Поплева против совокупной мудрости благородных мужей? Золотинка, если ее раззадорить, часами могла наводить на собеседника полчища благородных мужей, припоминая большие куски из «Речей царств». Слишком многое было упрятано за чистым девичьим лбом. «К добру ли только?» – думал Поплева, и робость охватывала его перед этим поразительным творением природы – Золотинкой. «Кто же это вырос у нас под боком? Кто? И что за вину приняли мы на себя с Тучкой, такое вот взрастив? Разве это судила мать своей крошке, перед тем как сгинула, несчастная, в морской пучине?» – И он вздыхал от сердца, еще круче заматывая в кулак бороду.
– Поплева, милый, не надо меня гнать! Не гоните меня от себя! – переменилась лицом Золотинка, проворно скинула руководство по волшебству и сама устроилась на коленях вместо книги, обхватила названного отца гибкими руками и прильнула.
Сердце Поплевы гулко билось, он держал девочку в необыкновенно бережных, нежных, как дуновение, объятиях.
– Пусть я буду маленькой, ладно? – шептала Золотинка.
Дыхание пресеклось, невразумительный жалкий звук застрял у Поплевы в горле, да и того не мог он извлечь из себя. Он заморгал.
