она тут же встала.
— Позвольте еще раз глянуть, — покорно сказал купец, заново перебирая подвеску. Надо сказать, впрочем, что он только тем и занимался, что глядел, поворачивая изумруд на свет, и потому учтивая просьба его не имела никакого действительного содержания. — Если бы сударыня согласилась получить сумму по частям, — пробормотал он.
— Я согласна! — оборвала Зимка нетерпеливо.
— С рассрочкой на два месяца.
— Да господи боже мой — с рассрочкой! Черт с тобой!
— С тем, чтобы получить остаток условленной суммы в Толпене. По прибытии в столицу.
— В столице?
— Да. Я выдам долговое обязательство.
— Черт! — прошипела Зимка, теряя самообладание. — Но что сейчас? Сто червонцев на стол!
— Лады! — согласился купец вдруг с такой непостижимой легкостью, что Зимка как в пустоту провалилась.
На миг она ощутила, что кружится голова — глупость какая-то, непонятно кем и для чего совершаемая.
— Разумеется! — поторопился подтвердить купец. — Для вас, сударыня, я добуду сто червонцев уже к вечеру. Хотя бы мне пришлось разориться и закрыть лавочку.
— Ладно, хорошо, — смирилась Зимка. — Но окончательная цена, что будет? Сколько всего?
— Положитесь на меня! — заверил купец, сверкнув очами.
— Но…
— И я надеюсь, — истово продолжал он, — что сударыня не забудет мою услугу, когда там, в Толпене, при большем дворе, где настоящие деньги и настоящие цены, она войдет в полную силу.
— Ну уж… посмотрим… — смягчилась Зимка, неопределенно хмыкнув.
— Мы, сударыня, торгуем узорочьем.
Вечером того же дня высоколобый купец отсчитал Зимке сто червонцев готовизной, а она отдала ему за это величайший волшебный камень Сорокон. Пятьдесят червонцев она возвратила проходимцу, который доставил ей изумруд, и, не краснея, солгала, что больше нет. Очутились у нее большие деньги, звонкая монета, возникшая как бы из пустоты, из ничего. Что походило на чудо.
И нужно было готовиться, по видимости, к чудесам еще большим. Зимка ждала, изнывая в предположениях, испытывая муки болезненно возбужденных надежд, но не решалась ничего предпринимать, чтобы увидеть Юлия. За несколько дней она не собралась даже проведать Нуту — из опасения чего-нибудь сгоряча напутать, испортить сказку. Чутье подсказывало ей, что нужно выждать.
Раздражение взвинченных чувств при утомительном безделье и неподвижности сказывалось слезами. И Зимка не трудилась скрывать приступы слезливости от служанок, втайне жалея только, что иных свидетелей не находится. Ведь то были настоящие, взаправдашние слезы. Они катились по щекам, когда Зимка украдкой бросала взгляд в зеркало.
Таиться, конечно же, было не от кого, но Зимка слышала где-то, что настоящее горе не на виду, и потому даже наедине с собой училась выказывать благородную сдержанность. Изредка и ненароком поглядывала она, как вздымается томно грудь.
Насчет последнего, правда, хвалиться особенно не приходилось. Золотинкины козьи груди, маленькие и острые, вызывали у Зимки какое-то жалостливое удивление, от которого пересыхали слезы. Трудно было понять, что Юлий в этом нашел. И потом эти резкие черты лица, суховатую определенность которых не искупали, на Зимкин взгляд, даже карие глазища под густыми бровями. Сравнивая свою подлинную, хотя и потерянную, возможно, безвозвратно, внешность с заимствованным у Золотинки обличьем, Зимка без колебаний отдавала предпочтение той ядреной, бойкой красавице, которая исчезла по манию чародея. Верно, тут было что-то и от ревности, от некой головоломной, трудно постижимой ревности к самой себе, к своему-чужому обличью.
Но так это было: Зимка оставалась не в ладах с Золотинкой. Забывшись у зеркала, она пребольно щипала чужую грудь, стиснув сосок, и крутила, заводила набок нос, чтобы унизить беззащитную Золотинкину плоть перед повелительным Зимкиным духом. Она кривлялась, растягивая пальцами и без того широкий, кукольный рот, она втягивала щеки, чтобы сделать худощавое лицо совсем чахоточным, и, кажется, не без удовлетворения обнаружила бы у себя какие-нибудь гнусные язвы или признаки стыдной болезни.
В таком-то взбудораженном состоянии возле зеркала Юлий и застал Лжезолотинку, когда старшая служанка с невразумительным словом на устах впустила княжича в шатер, а сама исчезла.
Полуденное солнце жгло красное полотно шатра, в его воспаленном полусвете Зимка и увидела юношу, жарко горящее лицо его… О боже! Когда б он глядел так на Зимку, на Зимку, а не на подставленную вместо нее Золотинку с испуганными карими глазами!
Горькое ощущение несправедливости заставило Зимку наморщиться, прикусив губу, и она воскликнула с неожиданной, пылкой искренностью:
— Как я это все ненавижу! Эти глаза, нос, рот!.. — она прихлопнула себя по щеке и, в надежде стряхнуть наваждение, яростно мотнула головой, рассыпая жаркое золото волос. — И всё, всё!
Взволнованным, но уже не совсем искренним жестом — он отдавал красивостью — Зимка стиснула грудь и прошлась по себе обирающим скольжением рук.
Ошеломленный, Юлий шагнул вперед в немой попытке следовать за девушкой, за каждым страстным словом ее и движением. Он не замечал преувеличенности, чтобы не сказать недобросовестности. Не только потому, что и собственные чувства его были чрезмерны, но и потому еще, что Зимка не совсем лгала. То была чудовищная смесь искренности и расчета, которая тем губительнее обольщает, что кажется правдивее самой правды.
И все это уж не имело значения: была ли Зимка искусна, ловка и убедительна или выказывала бросающуюся в глаза безвкусицу — раз подхвативши, судьба несла ее победным порывом. Дьявольское везение не исчерпало себя; что бы ни выкинула Зимка, она не могла себе повредить, все шло ей впрок, на пользу, все получалось вовремя и к месту, складывалось один к одному, ослепляя блеском удачи.
— Вот эти губы… шея, грудь, — продолжала Зимка как бы в ожесточении. — Ненавижу! Это тело — оно орудие обольщения! Ненавидеть собственное тело — как это глупо!
Действительно, не слишком-то это было умно. И, прямо скажем, не больно-то натурально. Чудовищная чрезмерность так и перла.
Но кто же установит для любви меру?
Юлий стоял, растерянный и безвольный. В руках он держал лаковую шкатулку, но, видно, забыл зачем. Если и хотел что сказать, то потерял мысль — ничтожную и лишнюю. Жаркие губы его приоткрылись.
И Зимка со сладостным испугом поняла: сейчас. Что-то сейчас будет. Она смешалась, позабыв кривляться. И ничего лучшего не могла сделать. Она опустила очи, чувствуя, что никакая сила не заставит ее взглянуть на юношу. Сердце стукнуло в груди так, что понадобилось опуститься на тахту.
А Юлий… чудилось, споткнулся, сделал неверный шаг — это можно было услышать сердцем… Не отводя от девушки взгляда, неловко и осторожно, словно опасаясь нарушить тишину, положил шкатулку на тахту. Потом попятился к выходу, не вымолвив ни единого слова с того самого момента, как вошел. Спохватившись, Зимка застигла взглядом колыхание занавесок.
В резной шкатулке, что оставил Юлий, Зимка обнаружила знакомую золотую цепь с большим изумрудом на подвеске. Ту самую, что она продала купцу. Оборотистый торгаш, надо думать, предложил драгоценность государю, имея в виду выручить достаточно денег, чтобы расплатиться с Золотинкой.
— Чудеса, да и только! — пробормотала Зимка и мгновение спустя расхохоталась нездоровым, кликушеским смехом.
Больше она уж не плакала ни наедине с собой, ни на глазах служанок. Теперь она знала, что все в порядке.
Она надела дареную подвеску к платью с глубоким вырезом и покинула шатер, имея единственную цель пройтись по улице походного стана. Даже здесь, в этом сборище бездельно гомонивших вояк и смело
