— Она едет в охотничий замок Екшень на встречу с Рукосилом, — объявил он среди напряженного ожидания. — Ананья утверждает, прошу прощения, что «привел засранку в чувство». К сожалению, не указывает, каким именно способом. Она дала согласие на съезд в Екшене. Обещала отправиться на следующей неделе. И как всегда обозначена только буквой — «З».
— Следует расстроить встречу, я полагаю, — возбужденно заметил Тарлан, заглядывая через плечо Млина в письмо.
— Напротив. Есть соображение, — возразил Буян. — Сдается мне, нужно способствовать встрече в Екшене всеми возможными способами. Придется поторопиться, однако. Где сейчас разведчики, кто у нас поблизости от Екшеня?.. Вот что, Вертун, — повернулся он, обратившись к ожидавшему у двери очкарику. — Перепишите письмо на подлинное перо Рукосила. Сколько их осталось?
— Одиннадцать.
— И немедленно отошлите. Да! Постойте. И предыдущее, разумеется.
Обстоятельное, с подробностями письмо задержало Ананью допоздна. Отказавшись от мысли покинуть «Красавицу долины» сразу после ухода Зимки, он положил дождаться вечера, чтобы воспользоваться темнотой, если обнаружится слежка. Так что в пору томительного бездействия кстати оказались чернильница, перо и бумага.
Сочинительский труд отвлек Ананью от сомнений, однако, покончив с письмом и пустив в небеса перышко, он ощутил неладное. Он подошел к раскрытому на вздыбленные крыши окну. Над сумрачным провалом улицы блуждали беспутные голоса. Ничего не значащий смех вторил слезливым жалобам, и чей-то надрывный крик сзывал потерявшихся на ночь глядя детей. Неприкаянный час, когда день доживает последние свои минуты. Горькое сиротское чувство нашептывало Ананье беду.
Он выложил на стол несколько серебряных монет, поколебавшись, добавил еще две, а потом бесшумно отворил дверь. В смрадной и теплой темноте различался доносящийся снизу гомон.
За коротким столом у основания лестницы галдели четыре засидевшихся за кувшином вина бездельника. Они составляли не совсем понятное сообщество, по главе которого помалкивал важный господин. В барственной повадке его проступало что-то брезгливое, когда, откинув толстую голову с тонкими усиками, он оглядывал своих случайных товарищей.
То был доверенный человек окольничего Дивея Бибич. Да и прочие принадлежали к кругу зависимых от Дивея людей. Широкоплечий громила с маленькой головой известен был в полку окольничего Дивея под именем Чернобес. Сняв меч и доспехи, он остался в грубом жилете воловьей кожи, единственным украшением которого служил широкий усеянный тусклыми бляхами пояс с подвешенным к нему ножом мясницких размеров — более чем убедительный довод во всякой кабацкой стычке. Двое Чернобесовых однополчан — отличавшийся порочным смехом потаскухи мальчик с падающими на плечи волосами и его разговорчивый напарник с изрытой оспой кирпичной рожей — тоже не полагались, как видно, на изменчивую кабацкую удачу и разоружились лишь частично, оставив при себе мечи. Отчего, впрочем, они не выглядели более воинственно, чем молчаливо налегавший на вино верзила.
Впрочем, если и было что неестественное в этом разномастном содружестве, заметить это мог лишь особенно внимательный или особенно подозрительный человек. Такой, как остановившийся на ступеньках лестницы Ананья.
К несчастью, верные наблюдения не всегда влекут за собой верные выводы и тем более соответственные выводам действия. «Да нет, какие это соглядатаи — почудилось», — неизвестно почему решил вдруг Ананья и вознамерился проскользнуть к выходу.
И вправду — то были не соглядатаи. То были убийцы.
Когда занимавший торец стола детина застиг взглядом кривые ноги Ананьи и глянул выше — непроизвольно отодвинул кружку. Обернулись все четверо. Быстро спускаясь, Ананья вышел из тени, и молодой человек, который сидел лицом к залу, откинув за спину завитые волосы, воскликнул:
— А вот умный человек! Сейчас он нам скажет!
Ананья не поднимал глаз. На пути к воле нужно было обогнуть стол. Последним сидел верзила.
— Да мы тебе говорим! — Чернобес перегородил рукою проход и сграбастал невольно прянувшего вбок лазутчика. — Тебе говорим, слышь?!
Он слышал. И видел. И сердце его упало.
— Простите, не слышал. Без всякой обиды… — молвил он елейно, схватывая мечущимся взглядом непробиваемый кожаный панцирь, весь в шрамах и пятнах, и мясницкий нож на поясе, и чьи-то щербатые зубы в оскале… И опрокинулась под ретивым локтем кружка — хлоп!
Вино хлынуло и растекалось по столу, капало на колени.
— Ну, коли ты не глухой, так выпей с нами! — усмехнулись Вельможные Усики.
— И делу конец! — хохотнул Потасканный Мальчик.
— Поверьте, друзья, с дорогой душой…
— А ты, браток, часом не брезгуешь? — требовательно полюбопытствовала Кирпичная Рожа.
— Ни в коем случае, — жарко отвечал Ананья. — Я вижу вас первый раз. Зачем же мне вас не уважать? — он оглянулся и, когда застывший с полотенцем в руках кабатчик Синюха отвел глаза, понял, что дело швах.
— А ты, значит, кого второй раз видишь, то уж не уважаешь? — хмыкнув, высказали предположение Вельможные Усики.
— С удовольствием… стаканчик вина не помешает. С удовольствием выпью за ваше здоровье, уважаемые господа и друзья.
— Хозяин, еще кувшин! — обронили Вельможные Усики.
С суетливым облечением Синюха ринулся вон. Зашевелились и вернулись к своим кружкам питухи за другим столом, их было немного.
— Да ты, видать, умный человек! — непонятно из каких соображений приветствуя это редкое качество смехом, хохотнул Потасканный Мальчик.
— Своего не упустит! — подтвердил Кирпичная Рожа. — Парень хват!
А тот, с ножом — Мясник — безмолвно припечатал Ананью рукой, так что умный человек завалился на скамью, прежде чем успел сообразить, что в этом и состояло его намерение.
Если после ухода Зимки Ананью задержали чернильница и зуд сочинительства, заставившие его терять время, те немногие доли часа, что отпущены были ему для спасения, то Поплева просто маялся дурью — пусть даже и не своей. Не расчет и не верность долгу, не страсть к чистописанию, а болезненные ощущения в низменных частях тела лишили его предприимчивости. Опозоренный и обескураженный, он, по правде говоря, не чувствовал расположения к немедленной встрече с Золотинкой. Тащился зачем-то вдогон за поездом и с облегчением оставил эту затею, как только убедился, что поздно и все равно заблудился.
И так, промаявшись остаток дня, Поплева вернулся к мысли о «Красавице долины», где следовало искать источник недоразумений, а, может, сверх того, и ночлег. Солнце уже зашло за крыши, когда, миновав шепоты и шорохи полутемного перехода, Поплева отыскал вывеску, изображавшую простертую на каком-то запрокинутом ложе женщину, которая, как видно, пыталась покончить с собой, воткнув себе ниже горла что-то вроде стрелы или короткого копья. Что там случилось на самом деле, что за злой рок преследовал «Красавицу долины», Поплеве было все равно.
— Дай я! Ну, дай я! — взвопил вдруг знакомый голос. Внезапный рев, захлебнувшийся крик, стук опрокинутой скамьи: — Дай я!
Поплева проскочил в дверь: верзила с маленькой головой размахивал кувшином над упавшими на пол людьми — двое питухов подмяли под себя третьего, а верзила расталкивал нападающих. Он искал случай пустить в ход кувшин — в суматохе все отчаянно мешали друг другу.
— Господа! Господа! — голосил кто-то из непричастных — немногие посетители харчевни повскакивали, не понимая, однако, на чей стороне правда.
Поплева же знал ответ. Ему не нужно было ломать голову. Он отгадал ответ в тот самый миг, когда узнал верзилу с маленькой головой — Мясника, — гнусный голос которого живо обращал мысль к обожженным ягодицам. И Поплева выскочил на подмостки:
