сделали для наследника и для всего народа слованского будет записано в летописях нашего государства. Матушка Милица со своей стороны просила засвидетельствовать глубочайшее почтение и восхищение — подлинные ее слова, сударыня! Помяните мое слово, говорила матушка принародно, что слованский народ еще придет в немалое изумление от этого юного дарования… Подлинные ее слова, сударыня, подлинные слова. Матушка Милица, не чинясь, готова уступить вам славу первой волшебницы государства. Так она сказала, и ваш покорный слуга не посмел бы тут ни прибавить, ни убавить.
— Нет, ну это слишком… Зачем? — пролепетала Лжезолотинка, демонстрируя смущение.
Но на самом деле это было не смущение и не застенчивость — озноб. Ледяной озноб и оторопь при виде открывшейся бездны. Словно дернул кто: куда ты лезешь, опомнись, Зимка! Дохнуло неведомым, и Зимка встряхнулась, чтобы вернуть себе ощущение действительности: ясное небо и эти люди с покорно склоненными обнаженными головами.
Неумеренные славословия не производили впечатления только на Нуту. Напротив, потупившись, она впала в задумчивость, почти оцепенение и временами, казалось, ничего не слышала. Несколько оживилась княгиня только в карете, куда они все втроем перебрались, чтобы продолжить путь, — Нута, Золотинка и Святополк. Под скрип колес, балансируя на подрагивающем сиденье, благочестивый юноша развлекал дам дворцовыми новостями, а Нута сводила разговор к семейным делам, пытливо расспрашивая о новых родственниках. Золотинка с притворным равнодушием выскочки присматривалась к убранству кареты: атлас, бархат, лаковое дерево, серебряные застежки. Ничто здесь не напоминало те походные удобства, которые Юлий мог предоставить своим женщинам. Сколок столичного великолепия. Напоминание о тех безмерных утехах, о том предельном наслаждении, которые дают человеку власть, всеобщее поклонение и любовь — никогда уже не прекращающиеся, раз уж он поднялся на головокружительную до истомы в сердце высоту.
— Лебедь… — проникновенно повествовал Святополк, перебирая четки. — Открою вам семейную тайну, сестрица. Между нами…
На губах Нута играла слабая улыбка.
— В юных летах Юлий и Лебедь были необыкновенно привязаны друг к другу. Собственно… что только естественно: брат и сестра. Как оно и следует. Род Вседержитель повелел нам возлюбить ближнего. Они настолько сдружились, что собрались бежать из дому. Так они и сказали на заседании государевой думы. Пойдем, мол, взявшись за руки, скитаться по дорогам, будем питаться милостыней доброго народа нашего.
— Милостыней? — дивилась Нута, не вполне уверенная, что правильно понимает по-словански. Она протянула руку, подражая жесту, каким просят подаяние. — Милостыня?.. Такая ужасная… ужасная…
— Шутка, — подсказал Святополк.
Нута безотчетно кивнула, но вряд ли это было то, что она хотела сказать. Глаза ее увлажнились от щемящего чувства. Быть может, Нута и сама ощутила тут сладостную тягу дороги: вдвоем и вечное небо над головой.
— К счастью, они никуда не пошли, — сказал Святополк с вялой, обозначенной тонкими морщинами улыбкой.
— Почему? — простодушно спросила Нута.
Святополк вскинул глаза в утомленных веках.
— Великий государь не мог допустить, чтобы его дети побирались по дорогам, — помолчав, обстоятельно объяснил он.
В этот день войско прошло немного. Великий князь Любомир указал наследнику остановиться вместе со своими людьми в пятнадцати верстах от столицы. Рубеж обозначила небольшая, но топкая река Аять, левый приток Белой. На обширной поросшей ракитником луговине прибывших дожидался обоз из столицы с вином и съестными припасами, а на той стороне реки глазели из-под руки конные лучники — сторожевой разъезд человек в двадцать. Они охраняли недавно починенный деревянный мост, который соединял низменные берега речушки. Посередине моста высилось примечательное сооружение из свежеструганных досок. Это был балаган для семейной встречи.
Дойдя до середины моста, Юлий к своему удивлению обнаружил под тесовым навесом дубовую решетку, которая наглухо преградила проезд и проход. Устроенная в этой преграде дверь оказалась заперта. Юлий резко отодвинул засов и дернул еще раз — дверь не поддалась.
— Не хлопочи, братец, — молвил Святополк, невольно краснея под пронизывающим взглядом брата. — С той стороны такой же засовчик из кованого железа. С обеих сторон по засову. Что, по-моему, справедливо. И надежно.
— Я, кажется, не давал повода подозревать меня в вероломстве! — бросил Юлий.
Святополк, чье лицо пошло жгучими багровыми пятнами, как это нередко бывает с худосочными людьми, оглянулся и понизил голос до шепота:
— Так, может, тогда они? Отец и Милица. Может, они подозревают в вероломстве сами себя?
Солнце стояло еще высоко, когда на том берегу реки, на петлявшей среди лесистых пригорков дороге, засверкали латы всадников, и вот показались одна за другой тяжелые, запряженные вереницами лошадей колымаги. На знаменах можно было различить цвета великокняжеского дома. Сытый и пьяный по милости великого государя Любомира люд высыпал со всего стана к реке, грянуло раскатистое «ура!» Вверх полетели шапки. Мятежное войско с воодушевлением приветствовало законных государей Любомира и Милицу.
В образовавшейся сутолоке Золотинка потеряла Нуту, и пока оглядывалась она встревожено в разгоряченной толпе, дорогу ей заступил нахальный оборванец со смешливыми искорками во взоре.
— Бедному лицедею на пропитание! Подайте, царевна! — протянул он руку.
По правде говоря, Зимка не нашлась с ответом. Но это как раз и уберегло ее от ошибки, от резкого слова, почти уже сорвавшегося с языка. Потом она сообразила, что именно заставило ее проявить сдержанность: у этих выходцев из чужого прошлого имелась примечательная особенность, по которой их можно было распознать. Обращаясь к волшебнице, босяки, вельможи, медведи, дворецкие заранее почему-то улыбались, словно ожидали от Золотинки сладостей. Вот и этот бродяга, красивый юноша с выразительными темными глазами, разве что не подмигивал.
— Ну, что смотришь?! — молвил он свойски. — Я и есть Лепель! Ну да, Лепель. И сейчас я тебе это в два счета докажу.
— Докажи, — отозвалась Зимка, ухватившись за возможность помолчать и послушать. Склонивши голову, делано нахмурившись, она слушала так, словно пересчитывала и оприходовала пустячные, давно известные ей обстоятельства. Как она болела в палатке у скоморохов, а Лепель (Зимка припомнила, что это было имя скомороха) сидел там-то и насвистывал то-то — бродяга принимался насвистывать. Беспокойно поглядывая на ту сторону реки и на мост, где стояли Юлий, Нута и Святополк, Зимка успела узнать немало любопытного (и весьма полезного для себя) о событиях в Каменце, о Золотинке. Наконец открылось и то, из-за чего беспокоился этот странный парень с многодневной щетиной на щеках: захваченный Рукосилом в Каменце, он попал в темницу, а на его месте потешным царем праздника на свадьбе Нуты и Юлия очутился оборотень — как приманка для Золотинки.
— Короче, — оборвала парня Зимка и оглянулась на дальний берег реки, где великокняжеская стража занимала подходы к мосту.
Удивительно, что старый знакомый Золотинки, не слишком обремененный приличиями шут, потерялся, наткнувшись на резкое слово. Загорелые щеки его потемнели, а веселый блеск глаз, наоборот, потух. Однако, что бы их там ни связывало в прошлом, Лепеля и Золотинку, Зимка не видела надобности сдерживаться — слишком коротких отношений она опасалась. К тому же ее намеренная грубость остановила скомороха как раз вовремя — как только он успел выложить главное.
— Короче, — юноша помрачнел, — в общем… освободили меня пигалики, когда начался потоп. Они хозяйничали по всему замку.
— А Рукосил? Что с ним? — быстро спросила Зимка и отвернулась, не совладав ни с голосом, ни с лицом.
— Пигалики его упустили из-за того, что не могли остановить потоп, — скучающе пожал плечами Лепель. — Как они утверждают, на вершине горы ты раскупорила море. То есть сначала ты пигаликов
