Юлий глянул, тень легла на его лицо, выдавая побуждение заговорить, но смолчал. Страстное чувство мужа — было это нечто иное, совсем иное, чем простая, ясная и от того неизменная отцовская любовь. А Чеглок, увлеченный молочным поросенком, высказался и прилично, и кратко:
— Будем надеяться на лучшее.
Согласуя слова с действием, он взял нож и простер руки, в приятном колебании с чего начать: покуситься ли на жарко подрумяненную ляжку или обратиться все ж таки для начала к розово-нежной спинке. Немало прельщала его, по правде говоря, также и сонно-умиротворенная мордочка упокоенного на блюде поросенка.
— Что такое? — обернулся вдруг Юлий. Конюший Чеглок досадливо крякнул и положил нож — нельзя было не замечать вздорных голосов за шатрами, если уж они обеспокоили и государя.
Придержав скользнувшую на макушке шапочку, явился возбужденный столкновением начальник караула полуполковник Черет.
— Государь, — начал он таким взвинченным голосом, что Юлий невольно улыбнулся: раскрасневшийся опять полуполковник походил на обиженного мальчишку. — Государь! Это человек…
Окруженный возбужденной ватагой стражи и случайных людей — среди них великокняжеский повар, толстый и рослый человек, — к государеву столу прорывался мордатый малый, растрепанный, без шапки. Некоторую двусмысленность его хитроватой с наглинкой роже придавали несоразмерно большие, словно растянутые за мочки уши. Грубый балахон его выбился из-за пояса, словно от борьбы, лицо покрывала испарина, а в руках он сжимал полутораведерный мех для вина, в котором нечто такое булькало.
— Ну, что еще? Воровство? К судье! — высокомерно буркнул конюший, оборвав начальника караула. — Вы не знаете своих обязанностей, полупо-олко-овник! — заключил он с особой, уничижительной небрежностью.
— Вот этот человек, государь! — сказал начальник караула, позволив себе не замечать конюшего. — Клянется, что вражеский дозор в двух верстах!
— Какой дозор?! Разве дозор? Что вы тут все!.. — вскричал остановленный уже у самого стола малый. — Две версты, версты! Я говорю, — перехватив мех с вином, махнул он в сторону леса, — все ихнее войско прет — без числа. Вот! Тут! Экая жуть — валом валят, тьма тьмущая! А эти… простите, государь, эти дуболомы меня не пускают!
— Но-но! Придержи язык! — возразил Юлий с видимым спокойствием, ибо приметил уже, что изрядно выросшая толпа слушает парня и следит за государем в напряженном ожидании. Люди пытаются понять по его лицу, чего стоят эти тревожные россказни. — Кто такой? Какого полка? Кто начальник?
Говорливый малый не затруднился назвать себя, ремесло свое — подручный красильщика, полк свой и начальников — Юлий едва слушал. Между шатрами, синим и бледно-красным, можно было видеть покойные пространства зеленых, темнеющий до синего лесов. Бескрайние светлые леса являлись Юлия во снах как убежище; во снах он входил в лес и исчезал в его спасительной чаще. Но здесь… здесь невозможно было уйти… все ждали.
— Обделался от страха! — раздался исполненный здравомыслия голос. Юлий вздрогнул — одними зрачками, — тотчас же сообразив, что они подразумевают всего-навсего укравшего вино малого.
— Почему вино? Зачем мех? — строго спросил Юлий, повернувшись на табурете. А Чеглок, возвращаясь к своим задушевным помыслам, неприметно покосился на поросенка.
— В том-то и де-ело! — воскликнул малый, приседая в каком-то остервенении. — Ну вот же! — мотнул он мехом. — Да! Я ходил за вином! Именно! Что и толкую! — Он едва не захлебывался словами от невозможности высказать все сразу и чем больше торопился, тем больше болтал лишнего.
— Ну-ну, — сухо сказал Юлий.
— Вот что, приятель, березовой каши не пробовал? Так я велю тебя высечь — в назидание брехунам и трусам! — добавил конюший в тон государю.
— Что он такое говорит? Что говорит? Как можно? — опять захлебнулся малый. — Они уже здесь! Тут же… Вот, вы сидите! Сейчас попрут! Ух! Затопчут! Говорю же, за вином ходил. Говорю, а никто не слушает. Тут нигде ничего: в Ольховатке, в Добричах, в этой, будь она проклята, Гуще — хоть шаром, государь, покати, охотников много. Мужики все попрятали и за деньги не дают. За деньги, я говорю, не дают…
— Короче! — оборвал конюший. Тяжелый взгляд вельможи в блистающем золотном кафтане не остановил простолюдина.
— Я хитрее сделал, государь, — продолжал он, не запнувшись, — побежал вперед, где полки-то еще не бывали. Туда, по дороге, — неопределенно отмахнул рукой за спину, в сторону леса. — Тогай деревня — ничего, ладно! Дальше! Верст пять отмахал, если не больше, деревушка в четыре двора и кабак при дороге. Стал я с ним торговаться, хочет, выжига, тридцать грошей за ведро. Ладно! А тут глянь — батюшки! — железная сила ломит, только пыль столбом. Жуть! Без числа, государь, без числа!..
— А вино все же не бросил? — усмехнулся Поплева.
— …Я бежать! Всю дорогу бежал!
И, как в кошмарном сне, тяжело приподнялся Юлий, опираясь на стол, — на далекой опушке среди зелени кустов засверкало начищенное железо… всадники… Острым глазом можно было разобрать крошечные стяги на тонких навершиях шлемов.
— Бейте тревогу! — опомнился Юлий.
— Начальники по полкам! — не своим голосом взревел конюший, отбрасывая поросенка.
В мгновение ока содрогнулся разбросанный, заставленный шатрами и повозками стан, все пришло в беспорядочное движение. Одни хватались за оружие, другие бросались ловить коней, третьи лихорадочно собирали вещи, тогда как иные куда-то уже бежали. Скакали, едва не сшибая заметавшихся людей, всадники. Находились еще и такие, которые пытались валить шатры — совсем очумев, ибо и речи не было спасти что-нибудь, кроме жизни. Заколотились в лихорадочном ознобе барабаны, захрипели трубы, их раздерганный щенячий вой наполнял сердца страхом.
Горстки отчаянных удальцов хватило бы теперь, чтобы лихим налетом опрокинуть четырнадцатитысячное войско. Побежали бы сто человек — ринулись бы за ними тысячи. А когда бегут четырнадцать тысяч рехнувшихся от ужаса мужчин, поздно уже взывать к разуму, угрожать и стыдить. Остановить их нельзя уже никакой силой, пока они сами собой не рухнут — от изнеможения. Четырнадцать тысяч бегущих — это толпа, гонимая не одним только страхом, но стадным чувством прежде всего, то есть своего рода бесстрашием наоборот. Ибо стадное чувство придает трусу невиданную отвагу, способность отринуть и долг, и честь, и привычку повиноваться — затоптать всякого, кто встанет на пути. Чудовищная смесь: бесстрашный страх. Это неодолимое месиво.
Войско могло и не побежать. Ватага вражеских витязей могла завязнуть во взбаламученной гуще ополченцев и погибнуть в считанные доли часа. Но ничего ведь нельзя было сказать наверное: побегут или не побегут. Ринется противник вскачь, копья наперевес, или останется на опушке леса, удовлетворенный зрелищем беспорядка? И сколько их там — кучка нечаянно наехавших удальцов или скрытое до поры войско? Все тут решалось случаем, неустойчивая громада заколебалась — если рухнет, то без возврата. Что ж оставалось Юлию? Перехватить случай.
Выступившие из леса витязи были облачены в железо, в нагрудники и в кольчуги, и это произвело впечатление на людей, свыкшихся уже с мыслью, что с появлением волшебного огня век железных доспехов кончился. Но Рукосил, выходит, думал иначе. Или великий государь Юлий безнадежно напутал.
— Измена! — раздавались потерянные вопли, ничего не выражающие, бессмысленные и тем более жуткие.
Однако же, потрясение, надо думать, оказалось взаимным. Вражеские витязи — были это, очевидно, перекинувшиеся на сторону чародея полесские владетели со своей боевой челядью — медлили, пораженные размерами раскинувшегося на версту стана, дальний край которого терялся за гребнем пологой возвышенности. Ничего подобного на стороне государя изменники, как видно, не ожидали. Да и было их не много, пятьдесят или шестьдесят копий, — больше не видно.
Оголтелая суматоха по всему стану принимала тем временем признаки лихорадочной, но все ж таки осмысленной деятельности. Вчера вечером Юлий не зря свирепствовал, принуждая войска расположиться на ночлег по полкам, недаром гонял он утомленных, вышедших из повиновения, смешавшихся безличными
