раздавали подзатыльники, что было, разумеется, необыкновенным, западающим в память событием. Развлечения потеряли вкус, работа — смысл. И эти беспричинно брызнувшие из глаз слезы…
Народный приговор не может быть отменен и обжалованию не подлежит! Трудно представить, какое горе заключала в себе теперь эта простая истина!
Гости появились у Золотинки лишь на третий день, и это доказывало, что самые верные ее друзья не свободны были от малодушия. Золотинка изнывала в неизвестности, и мало помогала ей тут осторожная с обеих сторон, вприглядку дружба с соседским мальчишкой Егуном. Слишком тяжело и однозначно оставалось положение узницы, чтобы она могла удовлетвориться дружбой вообще, когда нуждалась в сообщнике.
Нечего было и думать, чтобы выбраться из Ямгор без деятельной помощи кого-то из туземцев. Золотинка скоро поняла, что находится под наблюдением двадцати тысяч пар глаз, которые с избытком заменяют отставленных часовых. Так что сам собой отпал вопрос, кто же будет считать крамольные шаги узницы, которые означают побег. Хватило одной попытки, чтобы Золотинка хорошенько уяснила себе, кто будет считать. Все.
Освоившись в новом жилище, она нарочно прошлась по улице. По остановившимся взглядам соседей, испуганным, отчужденным лицам случайных прохожих поняла, что считают. Не в переносном смысле, а в самом буквальном: каждый бунтарский шаг ее за установленные пределы молчаливо отмечен в онемевших душах свидетелей. Никто не сделал ей замечания, но никто, с другой стороны, не пытался притворяться, что побег узницы никак его не касается. Все бросили свои дела и уставились на преступницу с какой-то неколебимой что ли, весьма красноречивой определенностью.
Это молчаливое порицание многому научило Золотинку, если она чего-то еще не понимала. Она возвратилась домой, притихшая. Золотинка, кажется, впервые по-настоящему осознала, что, как бы ни различались между собой пигалики носами и шевелюрами, в какие бы взаимные недоразумении ни вступали, — все они единый народ, сплоченный общностью изначальных понятий и убеждений. И что даже видимые противоречия пигаликов имеют начало в одних и тех же основополагающих представлениях.
Поэтому, когда она увидела перед домом нахохленного и сердитого Тлокочана, то подумала, что следом явятся и другие. Теперь начнется, решила она, не давая себе труда остановиться на этом любопытном предположении поподробнее.
— Дитя мое, — молвил толстенький Тлокочан — ты похудела. Это никуда не годится. Ты вся ушла в свет. Ты стала прозрачна и сияешь, глазам больно смотреть. Ты уже не даешь тени, поверь старому колдуну: от тебя не осталось тени, один свет. А это в высшей степени опасно. Это преждевременно и опрометчиво. Надо бы потолстеть. У толстых людей хорошая, доброкачественная, плотная и надежная тень. Говорят, есть верное средство: пиво со сметаной. И нагнись, дитя мое, (он едва доставал Золотинке до пояса), — я тебя поцелую!
Золотинка не нагнулась, а присела, они поцеловались на виду у прохожих и прошли в дом, где волшебник с любопытством огляделся, сразу уловив казенный, нежилой дух Золотинкиного жилища.
— Я многое передумал в эти дни, — заговорил он с новой, строгой интонацией, с совсем уже не смешной торжественностью, которая заставила Золотинку сесть, устремив на собеседника внимательный взгляд.
— Я не мог прийти раньше. Не так это все легко. Посмел бы я посмотреть в твои чудные, милые глаза? — он и сейчас не особенно стремился к этому опасному предприятию и говорил приглушенно, отвратив взор в сторону.
Шаги во дворе заставили Тлокочана придержать язык — с тем большей легкостью, чем труднее давался ему разговор, пока представлявший собой одно цветистое вступление.
Шаги и покашливание перед раздвинутой настежь стеной возвестили появление наряженного в разлетающиеся одежды кучерявого и утонченно изысканного Омана. Поэт неприятно удивился, обнаружив у Золотинки волшебника, и сдержанно встретил преувеличенные проявления дружеских чувств со стороны Тлокочана. Он передал Золотинке цветы и сел на отшибе, откровенно показывая, что там, на сиротском диванчике возле входа, занял очередь в ожидании, когда Золотинка освободится для разговора. Ибо понятно было, что после трехдневного отсутствия в тяжелую для Золотинки пору Оман не явился бы с пустяками. Он так ясно выражал это нетерпеливым покачиванием закинутой на колено ноги, значением сложенных на груди рук, задумчивой игрой губ, что оставалось непонятным только одно. Как это не взошло ему в голову, что и Тлокочан, может статься, не явился бы с пустяками после трехдневного же отсутствия?
Вынужденный с появлением нового гостя замолчать, Тлокочан, напротив, не выказывал ни малейших признаков раздражения, он скорее развеселился. Игривое настроение заставило его припомнить кое-что из Омановых стихов, и он не усомнился заявить, что давно уж находится под впечатлением. Да, знаете ли, именно так, под впечатлением. Особенно это: «На перепутье», «Пророк», «Пришла пора…». И вот еще: «Ночь изживает себя, стою на пороге дня…»
Оказалось, что Тлокочан помнит большие отрывки Омановых стихов. Он начал читать — с каким-то колеблющимся чувством, в котором мерещилось временами и нечто искреннее. Поэт слушал, повернувшись вполоборота, в лице его застыло выражение деланной скуки, которое неприятно удивило Золотинку.
Удивление ее возросло еще больше, когда Оман, улучив миг, скривился за спиной обратившегося к хозяйке волшебника и со зверским выражением ткнул в него пальцем. Так что Золотинка едва удержалась спросить, что это представление означает. Время шло. От хозяйки требовалось немалое самообладание, чтобы не выдать Омана Тлокочану, не перессорить гостей между собой и самой не попасть впросак. Оттого-то, наверное, она не очень внимательно слушала весьма любопытные новости, которые неспешно излагал Тлокочан.
— …Первый раз под Ахтыркой, севернее Ахтырки. Вспучилась земля. Говорят, она словно бы обратилась в неровную пашню… Словно тень прошла по полю, обозначая очертания загадочного узора или ограниченного короткими угловатыми ходами пятна…
— Вы говорите о прорастающих дворцах? — вмешался Оман.
— Как вы сказали? Прорастающих. Именно так, — подтвердил Тлокочан, не придавая значения нетерпеливым ухваткам поэта. — Это точнее. Почему-то их называют блуждающими — безосновательно. Было, можно сказать, два с половиной случая, второй дворец вырос по левому берегу Белой и продержался четыре дня прежде, чем разрушился и провалился в тартарары. Он ничем не походил на первый, кроме того, что вырос из-под земли. И третий…
— Однако второй появился не раньше, чем исчез первый, — возразил Оман, — отсюда представление о том, что это один и тот же — блуждающий дворец. К тому же он беспрерывно меняется на протяжении немногих часов и дней.
— В этот дворец можно войти? — полюбопытствовала Золотинка.
— Войти-то можно, — заметил Оман. Он и дальше перебивал волшебника, хотя многого, как Золотинка поняла из последующего разговора, не знал и путал. Впрочем, представления Тлокочана тоже не отличались точностью, никто ничего не знал наверное.
Блуждающие или прорастающие на равнинах Словании дворцы — как угодно! — не отмечены были в летописях, ведущие волшебники Республики стали в тупик. Можно было понять, что колдовские хоромы эти, условно называемые дворцами, менялись, принимая какой угодно облик: и церкви, и крепости, и деревенской хижины. Блуждающие дворцы эти, как их все-таки называли, являли собой нечто вроде ловушки, в которой бесследно исчезали смельчаки, стоило им проникнуть внутрь и сколько-нибудь замешкать.
Все это требовало еще проверки.
Движимый внутренним возбуждением, Оман положительно не давал Тлокочану говорить, перебивал и вмешивался не к месту. Наконец волшебник поднялся.
— Ах да! — сказал он, как будто бы спохватившись. — До завтра, дитя мое! До скорого свидания.
Заполучив узницу в безраздельное владение, Оман откровенно разволновался, обошел дом, смежные, объединенные теперь в одну, комнаты и, постояв на пороге, выдвинул наружную стену.
— Словом — начал он, — я ухожу с тобой. Это твердое решение, — добавил он, предупреждая не высказанные еще Золотинкой возражения.
