действий, по правде говоря, менее всего достойный и менее всего свойственный прямодушной, всегда склонной к ясности Золотинке.
К тому же она остро ощущала, что отпущенный ей судьбою срок краток и ненадежен: сколько сможет она ходит по Словании незамеченной? Она уж чувствовала на себе — мурашки по коже шли — всевидящее око Рукосила. Чем дольше оттягивать столкновение, тем безнадежнее… И кто знает, сколько успела она наколдовать, сколько золота в волосах добавилось у той Золотинки, что обретается сейчас в некой неведомой пустоте, не явленным, существующим лишь как возможность бытием? И однако же, бьют неслышные и невидимые часы, она неизбежно золотеет, и когда-нибудь — кто знает когда! — хорошенький маленький пигалик вздрогнет, скорчится и упадет, внезапно обратившись в золотого болвана.
Жизнь ее коротка. И если уж выбрала она себе эту участь, возвращение на пепелище, без надежды на отдых, делать нечего — браться за гуж и тянуть. Поединок с Рукосилом, он, в сущности, все и решает.
Остальное лишь проволочки. Гибельные, непростительные проволочки.
— Вот так вот! — молвила она со вздохом, поглаживая за ухом собаку Юлия. Как-то ведь она нашла пигалика в глухомани, ткнулась, понурившись, слюнявой мордой в лицо. — Ладно, не убивайся, — сказала собаке Золотинка, — ты здесь и вовсе не причем. — И достала хотенчик.
Куда бы он ни указывал — а известно куда! — Золотинка повернула в другую сторону, упрятала рогульку понадежней и потопала напрямик. На порядочной лесной дороге, где можно было отыскать даже следы телег, пес забежал вперед и потрусил в десятке шагов, оглядываясь. По-хорошему, следовало бы отослать его обратно к Юлию, но Золотинка тянула, смутно ощущая, что когда убежит пес, оборвется тогда последняя связь… и надежда на связь с Юлием.
В глубоком нравственном потрясении Золотинка шагала за собакой и скоро перестала понимать дорогу, словно махнула на все рукой. Разъезженный путь неведомо где и как обратился в тропинку, едва намеченную в непроходимом с виду буреломе. И вдруг за поворотом между подобными колоннам стволами заиграло солнце, открылась большая вырубка, заросшая выше человеческого роста березняком и осинником. Пигалику, впрочем, и эти заросли представлялись чащей и потому совсем неожиданно открылись его глазам строения одинокой заимки.
Длинная поземная изба и расставленные вокруг двора четырехугольной крепостью службы под такими же тесовыми кровлями. Промежутки между глухими стенами построек перекрывал серый от времени тын из высоких кольев.
Собака Юлия, беспокойно оглядываясь, вбежала через открытые ворота на безлюдный заросший травой двор, где стояли возле колодца запряженные лошадью дрожки, и вскочила на крыльцо.
— Сюда? — спросила Золотинка с сомнением, только сейчас сообразив, что чуткий пес имел для нее какое-то свое, невнятное собачье утешение.
Золотинка вздохнула, ибо мысль о бесполезности всяческих утешений снова затронула в ее душе что- то болезненное. Она уж повернулась было уйти — честное слово! — когда изрядно вздрогнула, обнаружив подле себе, в двух шагах, безмолвно и мрачно взирающую овчарку, огромного цепного пса у ворот. Овчарка эта — цепи хватило бы, чтобы растерзать всякого, кто ступил во двор, — поджидала пигалика, крепко расставив ноги и опустив голову.
Но теперь уж невозможно было повернуться спиной! Недоверчивый и какой-то брезгливый взгляд бессердечной от цепной жизни собаки заставил Золотинку устыдиться. Она вошла во двор, открыто пренебрегая предостерегающим урчанием овчарки.
Нигде не видно было человека, в раскрытом настежь овине пусто. Лошадь в дрожках, опустив голову, жевала в подвешенном прямо под морду мешке овес. Так кормят на ходу заезжие, второпях путники. Но здесь, во дворе, не пахло жильем.
И однако у крыльца на маленькой ухоженной грядке росли синие ирисы и золотые шары. Цветы… цветы внушали доверие.
Золотинка поднялась на ступеньку, слишком высокую для пигалика, и едва удержалась на ногах, когда собака Юлия бросилась на нее, пытаясь лизнуть в лицо — в знак благодарности за понятливость.
Легонечко стукнув в дверь, она очутилась в низкой, но просторной горнице с громадной печью сразу у входа и подвесными полками через все помещение. Крошечные оконца оставляли жару и блеск полудня за стенами дома, но все же было достаточно света, чтобы Золотинка оторопело остановилась.
За покрытым скатертью столом посреди горницы сидел Юлий.
А слева, ближе к Золотинке, сторожил ее взглядом острых маленьких глаз на щекастом бритом лице дородный человек, похожий на сельского приказчика или помещика средней руки. Пастух сидел, помещик стоял и, значит, господином тут все ж таки был наряженный пастухом Юлий, а этот, второй, — приказчик. Руку он положил на меч, словно бы невзначай, не особенно, впрочем, настаивая на значении этого воинственного жеста, — широкий короткий меч его на перевязи бычьей кожи, весьма основательное орудие с рукоятью в два перехвата, больше смахивал на тесак мясника, чем на испытанный в сражениях клинок, что опять же наводило на мысль о приказчике. Стрижен он был по-крестьянски, в скобку, а платье господское.
— Спокойнее! — сказал приказчик и, оставив меч, взял Золотинку за шиворот.
Чего она и опасалась с самого начала.
Дородный, словно налитой здоровьем, мужчина, судя по всему (и прежде всего по уверенной цепкой хватке), отличался завидным спокойствием, непонятно только почему он рассчитывал найти ту же добродетель в плюгавом и юрком пигалике.
— Вы душите! — просипела Золотинка.
— Выкладывай все и поживее! — возразил приказчик, встряхнув пленника чуть осторожнее. — А то у меня есть средство!
— Какое? — спросила Золотинка, пользуясь возможностью перевести разговор в спокойное и разумное русло, то есть исполнить главное требование противной стороны.
— Муравейник, — невозмутимо отвечал приказчик.
— Зачем муравейник? — Золотинка, сколько это было возможно в полузадушенном и полуподвешенном положении, покосилась на Юлия, ожидая, может статься, найти в нем сочувствие. Напрасно — Юлий глядел настороженно и внимательно, словно не доверял обоим.
— Зачем ты бежал? — спросил приказчик, отметая вопрос.
— Это все, что вменяется мне в вину?
— А ты еще что-нибудь за собой знаешь?
Юлий и сейчас не вмешивался, хотя, защищаясь первыми попавшимися словами, Золотинка надеялась вовлечь его в разговор. Облокотившись на стол, он подался вперед, но другую руку отставил на колено, сохраняя возможность в любое мгновение откинуться на стул и покинуть собеседников наедине с их взаимными недоразумениями.
— Я сам пришел, зачем же хватать? Это обидно, в конце концов! — сказала Золотинка.
Неожиданный довод — что обидно — подействовал, как ни странно, на хваткого малого, что держал ее за шиворот. Он выпустил ворот, но отступил к двери, имея в виду отрезать пути к бегству — звякнул засов.
— Ладно. Выкладывай. Только живее, времени у меня мало. А у тебя еще меньше. Можешь считать, что у тебя его совсем нету.
Колкие глазки приказчика в припухлых веках ничуть не смягчились, но Золотинка не боялась этого человека. Не научившись еще читать мысли, она, однако, безошибочно чуяла дух настроений и страстей и, конечно же, способна была отличить настоящую угрозу от запугивания — разный у них запах. Сколько бы толстяк ни сердился, она угадывала в глубинах его натуры нечто по-настоящему основательное и неспешное, нечто такое, что всегда удержит этого человека от скоропалительной, не помнящей себя жестокости.
— Послушайте, — сказала она, обращаясь все еще к приказчику, а не к Юлию — так было легче, — вы поймете, почему я бежала… ну, бежал, все равно, вы поймете это, когда узнаете, кто я такая на самом деле. Я не пигалик… Я хочу поговорить с Юлием. Оставьте нас! — решилась она вдруг.
— С каким Юлием? — делано удивился приказчик.
— С тем свинопасом, который сидит за столом, когда вы стоите.
