Надо отдать должно верному малому, он сделал что мог, чтобы не выдать смущения. Но это было и все, что ему удалось, возражения замерли у него на устах… промолчал.
Оставив приказчика, Золотинка ступила к столу на середину горницы. Юлий откинулся. Расстегнутый ворот белой рубахи открывал темную от крепкого загара грудь; встрепанные беготней волосы придавали ему дикий, простонародный вид, но этот взгляд… сведенные брови. Что-то больное угадывалось за этим взглядом, загнанная на задворки сознания, но никогда не оставляющая тоска.
— А знаешь, тебе совсем не идет борода, — сказала она с вымученной небрежностью. Но Юлий не откликнулся даже усмешкой.
— Мой хлопец не понимает чужих. Он дурачок, — заметил тот, действительно посторонний, кто наблюдал за свиданием.
Золотинка резко обернулась и снова бросила взгляд на Юлия. Истина забрезжила в ее уме, она ступила ближе, наткнулась взглядом на край стола, который приходился ей немногим ниже подбородка, и вспомнила мимоходом, каким смешным, нестоящим существом представляется она Юлию… да и сама глядит снизу вверх, не ощущая себя ровней.
Юлий поднялся. Прежде она не думала, что он окажется таким большим. Другие люди… что ж, до размеров других людей ей и дела не было — великанский рост Юлия унижал ее ощущением неодолимого расстояния.
— Вы действительно друг Юлия? — беспомощно обернулась она к приказчику. — Могу я говорить все? Я хочу знать, это что, это опять тарабарщина? Да?
Он пожал плечами, как человек, который уклоняется от ответа, но Золотинке довольно было и этого. Она обошла стол, преграждая Юлию путь к выходу и тронула его за руку:
— Юлий! Я — Золотинка! Я и есть Золотинка, заколдованная Золотинка.
Можно было повторить это еще несколько раз — все с тем же успехом. В лице его, где твердо сложенный рот и напряженные у переносицы брови образовали такой знакомый, привычный склад, ничего не изменилось. Помедлив, юноша отнял руку пигалика и сделал попытку миновать его, чтобы покинуть горницу. Мысли Юлия оставались там, где ждала его встревоженная, ничего по-прежнему не ведающая Золотинка — на солнечной полянке.
— Остановите его! — горячечно заговорила Золотинка, обращаясь за помощью к приказчику. — Я действительно Золотинка. Я — волшебница. Если он впал в тарабарщину… не первый раз, однажды я уже вылечила Юлия. Остановите его. Как вас зовут?
— Обрюта, — ответил тот, оказывая ей ровно столько доверия, сколько оправдывали обстоятельства.
Горячечные нотки в голосе пигалика заставили задержаться и Юлия, он вопросительно посмотрел на Обрюту, и тот придержал князя.
— Если вы это сделаете… — начал он не без сомнения.
— Сделаю!
Она снова перехватила Юлия за руку, а он глянул поверх пигалика на Обрюту, пытаясь угадать, что это значит.
— А та, другая? Выходит, не настоящая? — сказал тот с вновь обострившимся недоверием.
— Оборотень Рукосила, — отмахнулась Золотинка. — Это на самом деле Зимка Чепчугова из Колобжега.
— Ага! — неопределенно крякнул Обрюта. Кажется, он выглянул невзначай во двор — скрипнула дверь — и заново задвинул засов.
Юлий, все равно не понимая, уставши от безразличных ему разговоров, нетерпеливо подался к выходу. Придерживая его одной рукой, Золотинка засветила Эфремон, который налился холодным сиреневым сиянием и, наконец, заставил Юлия что-то такое заподозрить, он остановился в ожидании.
К несчастью, Золотинка не знала никакого нарочного заклинания против тарабарщины, ведь недуг этот довольно редок; она надеялась на старый опыт. Она торопилась, пытаясь воссоздать в памяти те сильные, пронзительные ощущения, которые испытывала тогда в Каменце, сжимая юношу в объятиях. Неясно было только, нужно ли обнимать его и сейчас и как это сделать, если, обращенная в пигалика, она едва доставала Юлию до живота?
Наверное, это было бы нелепо. А Золотинка понимала, про себя это точно знала, что чудесное исцеление в Каменце было красиво исполнено. Не только страсть, не только мужество и сила духа решают дело, но красота. Красота и изящество решения, красота исполнения — непостижимая, изменчивая сущность, которая составляет непременное условие всякого подлинного волшебства.
Красивое волшебство, это такое же изначальное, общепринятое понятие, как острое железо, твердый камень, жаркий огонь.
Было все, не хватало красоты, и Золотинка чувствовала это, хотя и пыталась задвинуть опасения неудачи куда-то на задворки сознания — забыть их вовсе. Нужно было сосредоточиться. Сквозь пелену забвения она проникла в прошлое, раз уже испытанное состояние… многократно усиливая побуждение волшебным камнем…
Но Юлий… Наскучив нелепыми ужимками пигалика, Юлий толкнул ее вполне ощутимо. Прикосновения пигалика были ему неприятны, и когда малыш пытался приладиться к бедрам, притязая на объятия, он больше не стал сдерживаться.
Золотинка очнулась, грубо разбуженная в трудном своем забытье.
Обрюта не вмешивался и смотрел сощурившись, похоже, он отказался от всякого собственного суждения до тех пор, пока не будет иметь в руках нечто более осязательное, чем слова.
А нужно было начинать все сначала.
При полном, все более суровом молчании Обрюты она промучалась еще малую долю часа, когда Юлий восстал окончательно и бросил вдруг с недоверчивым нетерпением в голосе:
— Долго еще?! Чего ты хочешь?
Как и тогда, при первой их встрече в Колобжеге, он прекрасно изъяснялся по-словански, понимая, однако, человеческий язык в одну сторону: от себя к людям, но не от людей к себе. И Золотинка, не имея возможности ничего объяснить (на это потребовалось бы много времени и немало изобретательности), не имея возможности подготовить и расположить Юлия к требующему сотрудничества действию, встречала глухую стену сопротивления, перед которой бессилен волшебник, — ибо ясный, вполне сознающий себя разум, состязаясь с волшебством, имеет все основания выйти победителем.
— Отстань, говорю, отвяжись, наконец! Обрюта, разберись с этим… карапузом. Похоже, у него не совсем в порядке с головой, если только речь не идет о чем-то похуже. А я не могу задерживаться, ты знаешь.
Это было крушение.
— Не получается? — вкрадчиво спросил Обрюта. — Вот и я думаю, что не должно получиться. Откуда? Если бы это было возможно, разве та, другая, не сделала бы то же?
— Да ведь она оборотень! — огрызнулась Золотинка.
— А вы, простите?
— И какая другая? Какая другая? — продолжала она, теряя самообладание. — Я одна! Какая еще? Золотинка вообще одна.
— И я так думаю, — многозначительно пробормотал покладистый малый.
— Я ухожу, Обрюта, всё. Я рассказал. А ты поступай, как знаешь. — Юлий показал глазами, что и кто стоит за его безличными высказываниями — пигалик.
— Сейчас, мой мальчик, я с тобой, — отвечал Обрюта, не спуская глаз с пигалика.
— Постойте! — вскричала Золотинка, едва не плача. — Вы мне не верите! Я вижу!
Пронзительный крик задержал юношу на пороге. Он прихватил губы зубами — сердито и досадливо. Он злился. Он, может быть, почитал задержку умышленной уловкой, сейчас вот сообразив, что все метания пигалика, который сначала бежал сломя голову, а потом сам явился на заимку, имеют единственную цель отвлечь его от брошенной без помощи в лесу возлюбленной.
— Вы мне не верите! — говорила Золотинка в лихорадке.
— Да что за разговор: верим — не верим! Не то, сударь, не то… позвольте все же называть вас сударь, — поморщился Обрюта. — Допустим, я верю, сударь. Но обстоятельства, увы, обстоятельства