Озлобленный, измученный несправедливой старостью Лжевидохин поверил, почти поверил: нечаянно блеснувшая надежда все больше и больше походила на правду.
— Не дать маху и не давать спуску… не торопиться… но и не мешкать… не распускать слюни… и не ломать дров, — внушал сам себе Лжевидохин, спустившись из спальни в потайной переход.
Чудовищные тени бежали по стенам подземного перехода, мятущийся свет факелов рисовал вдруг на повороте нечто совсем не статочное: каких-то двухголовых пауков, перетянутого, как оса, верблюда. Только мелькнет вытянутая, но вполне приемлемая как будто для смущенного воображения собака, как догоняет ее двуногий урод без головы. Нужно было видеть озаренное тремя факелами шествие, чтобы успокоиться за рассудок: тени не обманывали.
Из двух носильщиков едулопов, что тащили кресла с чародеем, тот, что шагал сзади, действительно не имел головы — предмета, хотя и не лишнего, но все же не вовсе обязательного при его однообразных занятиях. К тому же безголовый едулоп имел семь штук глаз, расположенных так удачно, что едулоп имел возможность оглядываться, не поворачивая отсутствующую голову, он смотрел сразу и вперед, и назад, во все стороны, и заодно под ноги — для этого цели служил глаз, прилепившийся на левом колене. Понятно, что калека не мог обойтись без утробы, ибо можно жить без мозгов, но не нельзя жить без пищи, а следовательно в дополнение к желудку, самое малое, необходим рот и желательны зубы. И то, и другое красовалось у безмозглого едулопа на животе, примерно там, где у людей пупок; в лад с шагами узкая щель под грудью мерно позевывала, являя зубы, что было, однако, самопроизвольным, чисто телесным явлением и никак не указывало на сонливость или скуку, вовсе едулопу не свойственную, — не имея головы, он никогда не спал и, ясное дело, никогда не испытывал скуки — еще одно преимущество безмозглого образа жизни.
В противоположность носильщику один из боевых едулопов, их тех, что звенели на ходу длиннополыми медными кольчугами, располагал двумя головами, причем запасная голова, подвинувшись на левое плечо, почти не размыкала глаз, дышала измученно и вообще имела заморенный, изможденный вид, что свидетельствовало, по видимости, о далеко не безоблачных взаимоотношениях с главенствующей напарницей. Шагавший вперед факельщик держал два огня двумя руками, а третьей помахивал при ходьбе.
Путь великого слованского государя на этот раз лежал в Птичий терем, подслеповатое строение на краю пропасти. Редкие окошки в решетках и мощные ребра поперечных устоев, которые прорезали там и здесь скучные серые стены, не вязались как будто с понятием «терем» и тем более «птичник», но вполне выполняли свое прямое назначение — основательное это сооружение скрывало службу наружного наблюдения.
Лжевидохину не нужно было подвергать себя превратностям пути под открытым небом, чтобы попасть в терем. Пустынные темные переходы, которыми двигалось шествие, разветвляясь, соединяли к удобству старого оборотня службы и приказы Вышгорода. Не слезая с кресел, он отпер новую железную дверь, которая замыкала переход, и сразу же оказался в приказе — низкой сводчатой комнате со множеством простых деревянных полок под книги и свитки и длинным столом, который упирался торцом в основание решетчатого окошка, уже слегка посеревшего в преддверии дня.
Все свободные от полок стены занимали большие и малые чертежи, которые изображали раскрашенную Слованию, как она представляется с птичьего полета, порубежные страны, отдельно Толпень, Колобжег, Сурож, Крулевец, Любомль и другие крупные города. Иные чертежи изображали усадьбы, строения и даже дворы с хилыми человечками на них, кое-где перечеркнутыми, с уродливыми закорючками собак и прочей имеющей государственное значение живностью; представлены были также распутья, колодцы, придорожные часовни, могилы, переплетения дорог и тропок, впрочем, по большей части довольно бегло выписанные. Туго скатанные и перевязанные лентами свитки, что громоздились на полках, тоже, наверное, были чертежами. Большой белый лист с недоконченным рисунком каких-то диковинных колдобин — вероятно, это были горы — лежал развернутый на столе. Рядом, ближе к окну, на заляпанной темными пятнами скатерти располагались в полном порядке бумаги и стояла единственная на всю комнату чернильница, что свидетельствовало, по видимости, что Приказ наружного наблюдения не был особенно людным учреждением; в этот неурочный час приказная комната и вовсе пустовала.
В смежной коморке, скудно обставленной случайной утварью, спал на кровати, закрывши голову подушкой, верный человек Ананья. Лжевидохин оставил едулопа со светом за порогом — иначе трудно было бы повернуться — и принялся расталкивать спящего. Пришлось, не довольствуясь пинками, скинуть подушку на пол, после чего верный человек перевернулся на другой бок и прикрылся горстью в безнадежной попытке удержать еще несколько ускользающих мгновений сна.
— Я только что лег, — сказал он, открывая глаза, — а в прошлую ночь, сдается мне, не спал и трех часов. Да что там трех — двух не наберется. — Это было единственное приветствие, которым верный Ананья почтил плешивые седины великого слованского государя.
В свою очередь и Лжевидохин, пользуясь, правом короткого знакомства, выказывал не больше учтивости; он вовсе воздержался от объяснений, но прихватив на столике кувшин, вылил его на голову подручника.
— Это вино, — сообщил тот, отряхнувшись, как дворняжка.
— Что это ты, запил? — хмыкнул старик. — Ты же не пьешь вина.
— Отобрал у девок, — коротко пояснил Ананья.
— Так ты проснулся? — переменил разговор Лжевидохин.
— Нет, — честно отвечал Ананья, не давая себе труда задуматься.
Лжевидохин огрел его по щеке. И потом еще раз — по той же самой — не особенно доверяя собственной ловкости, он почел за благо повторить то, что однажды уже удалось ему вполне удовлетворительно.
— Теперь как? Проснулся?
— Да.
— Ты нашел пигалика, который назвался Жиханом? Того, что убежал в корчме от княгини?
Сидя на мокрой, залитой вином кровати, Ананья отвечал не сразу. Несмотря на однозначное «да», он, видимо, проснулся все-таки не настолько, чтобы уразуметь без запинки, о каком все-таки пигалике идет речь.
— Мм-нет, — возразил он без уверенности. — А может, нашел. Восемь девок возвратились и сидят без превращения вторые сутки. Черт знает, чего они там принесли в клюве.
— Этот пигалик — Золотинка, — безжалостно оборвал благодушные разглагольствования чародей.
Теперь только, как видно, утомленный до землистых оттенков под глазами Ананья проснулся окончательно. Залитое красным вином лицо трудолюбивого приказного походило на скоморошью личину, отмеченную для всеобщего сведения шишковатым носом и вывернутыми губами; теперь в лице этом впервые выразилось нечто живое.
— Золотинка? — повторил он как бы для себя. — Вот уж не думал.
— Никто не думал, — отрезал Лжевидохин. — Я и сейчас не думаю. Но проверять будем. — И он бессознательно тронул растрепанный хвостик ниток, где прежде болталась на халате пуговица.
— …Не думал, что судьба пойдет по второму кругу, — протянул Ананья, и это отвлеченное соображение в устах не особенно склонного к пустым рассуждениям подручника не понравилось, по видимости, Лжевидохину, который не мог уже не замечать, что стоит, изнемогая от слабости, тогда как верный человек его сидит на кровати в одном исподнем и мокрый.
— Не слишком ли много ты думаешь? — спросил он для примера.
— Напротив, — равнодушно отозвался Ананья, словно не замечая нехороших огоньков в глазах чародея. — Башка отказывает. Мне нужен помощник, а то и два. У меня на руках девяносто семь девок, не считая безвозвратно выбывших и пропавших без вести, у шестнадцати расстройство желудка, попросту говоря понос, у половины припадки, у всех странности и сверх того отчетность. Шестнадцать расстроенных животов и отчетность по четырем книгам — это слишком много для одного человека. Голова забита мусором. — И он гулко постучал себя по виску, показывая, как мусор отзывается на звук.
— Ладно, я дам тебе новых.
— Девок?
