стелющимся над тьмой галопом.
Холодным ветром закладывало уши, и очень скоро Золотинка почувствовала потребность застегнуть доверху рубаху, для чего пришлось выказать ей немало ловкости, ибо и на мгновение нельзя было выпускать крепко стиснутый в кулаке загривок.
Потом взошла луна и странствие на споро бегущем звере обнаружило свои приятные стороны. Залитые тусклым светом поля, темные гряды перелесков, немо застывшие деревни вносили известную новизну в утомительное однообразие скачки. Временами приходилось слазить с волка, чтобы поправить сбившееся набок седло и перевязать подпругу, да нужно было неусыпно следить за направлением — вот, собственно, и все заботы. Золотинка никак не могла внушить ошалевшему зверю понятие юго-юго-запада, всякий раз он норовил свернуть к лесу, не взирая на то, что указывали звезды и луна. Оно и понятно: трудно было исправить порочную волчью натуру за несколько часов суматошного, не располагающего к доверию общения.
На рассвете они выбежали к широкой возделанной долине, где приютился в речной излучине под горой уютных размеров городок. Выходило, что это как будто бы Межибож, хотя Золотинка испытывала подозрение, что невозможно на самом деле совершить столь точный, безошибочный бросок за сто верст ночной скачки через поля, ручьи, заболоченные луговины, непроходимые леса и буераки.
В любом случае однако серого пора было отпустить. Золотинка расседлала волка, он сделал несколько неверных шагов, сразу же обессиленный, и, покачнувшись, рухнул. Следовало надеяться, что очухается. По правде говоря, не было ни времени, ни желания возиться с душевно измученным волком, Золотинка и сама устала, разбитая если не душой, так телом, а передышки впереди не предвиделось.
Озаренный едва поднявшимся солнцем, в резкой чересполосице тени и света — сверкающих граней шпилей, башен и крыш, город казался рядом. Но теперь, когда Золотинка принуждена была полагаться только на собственные онемевшие от езды ноги, самые близкие расстояния слагались в нечто весьма заметное. Солнце уже сушило росу и городские ворота растворились, впуская в себя нагруженные крестьянские возы, а Золотинка только-только еще спустилась к дороге, чтобы замешаться в толпу.
Тянувшиеся в город крестьяне ни о чем ином и не говорили, как о блуждающем дворце. Возбуждение проникло на погруженные в утреннюю тень улочки; продвигаясь к торгу как средоточию городской жизни, Золотинка раз и другой должна была сторониться, пропуская озабоченно скачущих куда-то всадников, спозаранку уже вооруженных и в доспехах. Городская стража, все эти седобородые, толстые дядьки с похожими на орудие мясника бердышами, сосредоточилась возле корчмы, обычного, по видимости, места сбора на случай чрезвычайных обстоятельств.
На торгу, где продавцы и покупатели смешались, словно забыв, зачем они все сюда собрались, охрипшим голосом угрожал глашатай: «…Под страхом жестокого наказания! А будет кто этот наш, великого государя Могута, указ не слышит в своем малоумии, и того ослушника казнить смертию без всякого снисхождения!..»
Податливые на доходчивое слово торговки покачивали головами и вздыхали. Да и не мудрено было завздыхать, тщетно пытаясь уразуметь, о чем все ж таки указ толкует: что «оного сатанинского наваждения, именуемого в народе блуждающие дворцы» вовсе не существует, поскольку дворцы эти игра неблагонамеренного воображения, «блазнительный обман рассудку», или же, что дворцы эти все ж таки есть, в особенности, что касается того, что явился под Межибожем во второй день месяца зарева и стоит там поныне. Вещественность последнего, к тому же, убедительно подтверждалась строгим запретом этот «блазнительный обман рассудку» испытывать, привычная свирепость выражений, которыми изъяснялся указ, как раз и свидетельствовала о несомненной, даже обыденной действительности «блазнительного обмана».
Словесные упражнения великого Могута и его приказных мало занимали Золотинку, которая скромно пристроилась в задах толпы; надобно было знать дорогу к блуждающему дворцу, то есть, вообще говоря, установить, куда же она все ж таки попала, как называется этот город? Межибож ли это?
Простая как будто бы задача и до смешного трудная. Что же ей было делать, дернуть за рукав зазевавшегося мужичка, чтобы ошарашить его вопросом: «Дяденька, а как называется этот город?» Чувство изящного, так тесно связанное с чувством меры, подсказывало Золотинке, что грубая любознательность со стороны замурзанного семилетнего сопляка едва ли будет правильно понята. Но невозможно было придумать ничего умнее! Оказывается, очевидное и само собой разумеющееся — это самая неуловимая вещь на свете!
Напрасно Золотинка толкалась в толпе, потупив глаза и насторожив уши.
— Врешь! А вот и врешь! — тихо упорствовал худосочный мужичок с красноватыми, больными глазами. В этой смутной, словно чего-то через силу таящей, подспудно возбужденной толпе каждый говорил сам с собой и сам себе, кому бы он чего при этом ни доказывал и с кем бы ни пререкался. — Что я тебе говорю: одни на десять, да вынесет. Есть люди, знают. Слово знать надо. Один на десять, а вынесет! Золото и узорочье, платье. Одно платье восемьсот червонцев станет!
— Врешь восемьсот червонцев! — тотчас же отзывался пойманный за руку прохожий. — Таких платьев-то отродясь не бывало! Что же оно, катаного золота что ли?
Забывши, что мгновение назад еще он пытался вырваться от непрошеного собеседника, случайный прохожий — видать, из сапожников, в кожаном переднике, ждал объяснений. И готов был спорить, согласный, однако, принять всякий разумный довод.
Есть люди, что и выносят. Кому ведь как повезет. Одному на сто, одному, может, одному кому-то и повезет. И иные, говорят, несметно обогатились, счастье гребли лопатой — вот что носилось в воздухе. И, если один на тысячу, то почему не я? Почему не я, если все прошлые потери, уроки жизни и тягостный, опускающий плечи опыт, если все это обернется вдруг ничего не значащим сном на пороге сулящего чудеса дворца. Молод ты или стар, болен или здоров, холоп или господин — что это значит перед лицом вступившего в жизнь чуда? Перед лицом великого равенства удачи?
Неужто счастье отвернулось от всесильных? От повелителей и господ, от преславного и вездесущего Могута, который не даром запугивает народ, пытаясь удержать его от губительного для власти избранных опыта?
Эта крамольная, ошеломительная в своей дерзости мысль бродила в разгоряченных противоречивыми толками головах, не вовсе еще усвоенная и принятая. Необыкновенное возбуждение заставляло обращаться друг к другу совершенно незнакомых людей и оно же, то самое возбуждение, понуждало их удерживать при себе нечто особенно сокровенное — главное.
Казалось, что даже глашатай, в десятый раз повторявший безнадежным голосом все те же угрозы, предупреждения и увещевания, понимал, что никого уже ни от чего не удержишь. Понимала это выставленная у перевоза стража, назначенная никого не пускать на правый берег реки, где скрывался вдали за холмами «блазнительный обман рассудку», и возмещавшая свое бессилие бранью да колотушками. Можно ли перегородить реку? Люди находили лодки, не гнушались бочками и брусьем, дерзали вброд и вплавь. Они покидали город в одиночку, целыми семьями и ватагами.
Без затруднений переправившись на тот берег, Золотинка обнаружила, что по прибрежным лугам и ракитнику плутает немало случайного с виду народа. Здесь были и пришлые, не знающие дорогу люди, они не сторонились деревенского мальчика в лаптях и обращались к Золотинке с расспросами. Так она и сама узнала наконец название города, который только что покинула. Это был не Межибож, а Дроков, расположенный верстах в тридцати ниже по течению реки Руты. Золотинка изрядно промахнулась в своей стремительной, почти наугад ночной скачке, но то и не диво.
Нужно было забирать к западу и поспешать, наверстывая упущенное. Того же мнения держались, по видимости, тайные и явные попутчики Золотинки; пробиравшийся вдоль реки народ понемногу выходил на дорогу и здесь уже все топали в одну сторону, не скрываясь.
Тут можно было видеть мать с младенцем, верно, больным, бежавших из дому мальчишек, счастливых и взбудораженных своей преступной свободой; одиноких, себе на уме путников, которые намеренно и обдуманно держались на особицу, и целые уже обозы состоятельных горожан — походные шатры на повозках, ковры и челядь; деревенскими мирами снялись с места крестьяне, и сами собой объявились в несчетном множество нищие и нищенки, бродяги, мелкие воры и разбойники с большой дороги — они мирно следовали общим путем. Многоголовый, внушающий какое-то ожесточенное веселье исход.
Верстах в пяти или шести от Дрокова, там где дорога, углубляясь в горы, вошла в каменистую теснину,
