черные гари, она разглядела на петляющей среди обгорелых пней дороге торжественное шествие с носилками — крошечным божком восседал отшельник. Летала ли над искателями блуждающего дворца ворона, невозможно было за расстоянием разобрать.
Не было, в сущности, ничего удивительного, что в ближайших окрестностях дворца появились пернатые соглядатаи. Так что следовало, наверное, только поблагодарить ворону за своевременное напоминание о бдительности. Это утешительное соображение позволило Золотинке заснуть. Она загадала подняться через час и прикорнула на траве в густой тени елей.
Во второй половине дня, продолжая путь прямо навстречу солнцу, Золотинка разобрала в неясной дали странный излом земли и, остановившись, долго присматривалась из-под ладони.
Все ж таки это была не скала, не случайная прихоть природы, а нечто иное… дворец. На таком расстоянии он мало походил на то блистательное порождение волшебства, о котором толковали в народе. Так… скорее груда развалин. Ни сверкающих шпилей, ни устремленных к небу башен, ни узорчатых, похожих на изделие золотых дел мастера крыш. Да и крыш самих нельзя было разглядеть. Нагромождение угловатых глыб — скорее крепость, чем дворец, нечто тяжеловесное, лишенное обдуманной соразмерности и вызванных потребностью красоты излишеств. Так строит прижимистый, равнодушный к изящному мещанин — да и то по необходимости! Времянки, пристройки, чуланчики, чердачки, которые возникают по мере надобности и возможности, безбожно искажая первоначальный облик и замысел здания.
По правде говоря, уродливое видение в не мерянной еще дали совсем не нравилось Золотинке. Дворец вставал перед ней тревожащей беспокойной загадкой, и сердце билось, как на бегу, хотя Золотинка стояла, придерживаясь вросшего в землю камня, и все глядела из-под руки.
Ни разу не остановившись больше для отдыха, она успела ко дворцу засветло и увидела это зловещее сооружение так близко, что можно было различить переплеты узких редких окон.
На скалистом пригорке тянулась лента приземистых укреплений, а выше, стиснутые этой лентой, поднимались новые укрепления и башни самых причудливых, неправильных очертаний: полукруглые, многоугольные и вовсе уж не понятно какие. Из этих строений, перемежаясь резкими провалами, вырастали другие,
Заросший чахлым кустарником пригорок, где высился тяжеловесный дворец, оставался дик и безлюден. Да то и не диво: широким разливом всюду, сколько можно было видеть с развесистой сосны, куда забралась Золотинка, вокруг дворца хищно колыхались заросли едулопов.
То было одно из насаждений, которые Рукосил-Лжевидохин заложил по всей стране прошлой осенью. Посеянные на крови, по местам сражений, убийств и казней, едулопы дали обильные всходы.
Со ста шагов невозможно было отличить одну растительную особь от другой, они сплетались, словно боролись между собой, голыми корявыми ветвями, на которых ядовито рдели огромные, как голова, махровые цветы. Их одуряющий потный запах убивал вокруг все живое. На хороший бросок камня вблизи посадок выгорела трава, кусты торчали пучками хвороста, деревья почернели, как после пожара, и земля подернулась багровым пеплом. Словно обожженная пламенем, пожухла хвоя на сосне, где сидела Золотинка. Все потускнело, посерело и притихло в лесу, не стало ни птиц, ни зверей.
Молчал, погубленный дыханием едулопов, лес, и слышен был хрипловатый шелест плотоядных зарослей. Похожее на отрыжку урчание. Младенческий гомон не пробудившихся чудовищ.
Сколько их тут толпилось по серо-зеленым в багровой ряби просторам? Подсчеты пигаликов сходились на ошеломительных до сомнения и тем не менее вполне достоверных числах. Только на межибожских посадках, на тех, что открывались глазу с сосны, через три года, когда едулопы созреют и окончательно задубеют, сойдут с корней не менее пятисот тысяч послушных Рукосилу тварей. По всей стране по разным оценкам — от трех до пяти миллионов.
Грязное половодье растечется по всей земле, обратится в потоки, по манию умирающего оборотня захлестнет Меженный хребет, обрушившись на Мессалонику и Саджикстан, затопит пигаликов и, достигнув берегов океана, хлынет вспять, на север. Разнузданная сила, стократно увеличенная направляющей властью чародея, вооруженная всесокрушающим искренем. Эта свирепая орда заполонит собою мир и, утвердив господство хамской жестокости, превратит в ничто, в пустой звук и посмешище все человеческие понятия: верность слову и долгу, честь и достоинство, отзывчивость, доброту, любовь и дружбу и… опять же — достоинство. Прежде всего они растопчут, сломают, истребят уважение человека к самому себе. И тогда можно будет делать с теми, кто уцелеет после погрома, все что угодно. Дикая орда… вот она наливается соками слованской земли и лопочет косными жестяными языками. Этим безмозглым тварям нужно три года, чтобы сойти с корней.
И если уж пигалики потеряли голову, не зная, за что хвататься перед лицом беды, то, может, и вправду все бесполезно?
Золотинка вглядывалась в угнездившийся среди ядовитых зарослей дворец, и в сердце ее томилась тревога. Она все больше склонялась к мысли, что дворец — это язва больной земли, а не свидетельство и предвестник близкого возрождения. И напрасно угнетенные неудачами пигалики обманывают себя надеждой отыскать в этом двусмысленном явлении нечто утешительное, открытое в будущее.
Пять хорошо подготовленных разведчиков нашли в блуждающих дворцах смерть, а тайна безличного, самопроизвольного колдовства стала как будто еще темнее. Теперь пигалики посылают тем же путем Золотинку, не обещая ей за это даже прощения, и она несется сломя голову, без рассуждений готовая быть шестой, потому… Потому, наверное, что давно уже непонятно как и с какой стати ощущает безмерную ответственность за порядок и благоустройство во всей вселенной, потому что болеет душой за мироздание.
Она поймала себя на этой мысли и усмехнулась.
Нужно было однако приниматься за дело, искать подходы к дворцу, Золотинка совершенно не представляла себе, как можно пройти к дворцу напрямую через заросли едулопов. Видимо, никак. Тут и птица не пролетит, упадет камнем, едва опустится ниже облаков.
Золотинка зашуршала в ветвях, нащупывая ногами опору, когда послышался голос… потом совершенно явственно — топот копыт. Сквозь просветы между жухлыми ветвями можно было насчитать трех… и даже четырех всадников в кольчугах и при оружии. Золотинка прижалась к стволу.
Понятно, это были не искатели блуждающего дворца, а совсем наоборот. Последние сомнения на этот счет скоро развеялись: всадники гикнули, помчались, нахлестывая коней, и Золотинка, скосив взгляд, успела приметить нескольких человек в подлеске среди полузасохших сосен — опрометью кинулись вглубь леса в очевидном намерении избежать встречи.
Всадники это так и поняли, они скакали напропалую, пытаясь перехватить беглецов прежде, чем те достигнут недоступной для лошадей чащи. Лес огласился воплями, конским топотом, и все покатилось, затухая в дебрях.
Четверть часа спустя Золотинка спустилась наземь и двинулась тем же путем, каким ехала прежде с дозором стража — пустошью по краю посадок. Здраво рассуждая, надо было предположить, что великокняжеские стражники не догонят беглецов и вернутся к зарослям едулопов, чтобы продолжить объезд. Самое благоразумное в этом случае двигаться у них за спиной.
Заросли едулопов тянулись неровной серо-зеленой грядой, их неумолчное шуршание и самый вид толстых ребристых трав в чешуе крошечных колючих листочков вызывал смешанное со страхом отвращение, какое испытываешь, наверное, к дремлющему гаду. В десяти шагах начинало тошнить и слабели ноги, мутилась голова. Золотинка остановилась, не решаясь подойти ближе. Можно было приметить, как усиливается жестяной лепет, мясистые травы шептались, учуяв живое, к окраине зарослей, где мучалась в полуобморочном ознобе Золотинка, катились волны; плотно сплетенные, так что, кажется, не просунешь между ветвями руку, едулопы выгибались и тянули к человеку ищущие отростки.
Она испытывала неприятное, тошнотворное чувство, плотоядные заросли влекли к себе, затягивая в свои гибельные объятия. Десяток шагов отделял Золотинку от едулопов, но стоило, казалось, упасть — и прямо в жадные, хищные побеги. Не нужно было тут и стоять — нехорошо. Тягостно становилось и гнусно, будто удушливый смрад, источаемый потными травами, марал и обволакивал чем-то липким, добираясь до сокровенного. Невыносимый гнет мертвечины сводил холодом члены, что-то рабское, подлое и равнодушное, проникало по каплям в сердце.
