Сам собой оказался в руке камень, Золотинка швырнула его что было силы. Увесистый булыжник с шуршанием проломил верхушки трав и ударился в хлипкую плоть. Заросли всколыхнулись, как взволнованное болото, всплеснула злоба, стиснула голову — Золотинка шатнулась и попятилась, поводя руками, чтобы не упасть.
Заросли шумели и гнулись. Низко посаженные на травянистые стволы цветы извивались махровыми лепестками, так похожими на ядовитые щупальца. Золотинка пятилась, униженная и посрамленная — испуганная.
Пришлось забрести в лес, чтобы опомниться и отдышаться. Здесь, выбрав подножие приметной скалы, она закопала хотенчик Юлия, обратила Эфремон в заколку и спрятала в волосах за ухом.
Теперь Золотинка готова была к любым превратностям, но муторный урок, который она получила от едулопов, как будто бы положил конец удаче. Лихо промчавшись сто пятьдесят верст от Камарицкого леса до ближних подступов к блуждающему дворцу, Золотинка на этих подступах и застряла.
Напрасно она бродила кругом зарослей, присматривалась, прислушалась к разговорам искателей и ломала голову, как проникнуть во дворец, — ничего не выходило ни так, ни эдак. Раскинутые на несколько верст заросли едулопов прорезала проселочная дорога, общей шириной, вместе с обочинами, шагов на сто — сто пятьдесят, вполне достаточно для прохода. Да Золотинка опоздала: оба конца дороги, там где выходили они из зарослей, перекрыли великокняжеские конные лучники, они получили приказ стрелять во всякого, кто подойдет к установленным поперек пути рогаткам, и хотя никого еще насмерть не убили, не стеснялись развлекаться за счет потерявших осторожность искателей — постреливали.
Раненые отлеживались по кустам, а новые искатели счастья подступали к рогаткам в надежде пробудить в стражниках, если не совесть, то воображение, алчность — любые доступные подневольным служителям закона чувства. Но лучники, по видимости, имели на этот случай соответствующий наказ, они ополчились, не оставляя лазейки чувству.
Разрозненные ватаги искателей осаждали заставы, шатались по окрестностям, сталкиваясь друг с другом и перемешиваясь, обыскивали уже обысканные подступы и вновь начинали кружить по истоптанным местам. Повсюду дымились костры становищ.
Между тем открытый взору дворец стоял неколебимо и веско, ничего не происходило, он почти не менялся, разрастаясь неприметно и основательно, без потрясений, известных по прежнему опыту. Ни одного приметного разрушения, о котором бы стоило говорить. Народ по-разному толковал такое необыкновенное постоянство, сходились большей частью на том, что дворцы, начиная еще с Ахтырского, становятся раз от разу все устойчивее, остепенившись, теряют свой непредсказуемый и шальной нрав.
Другое, не менее убедительное объяснение сводилось к тому, что никто еще не бывал в Межибожском дворце со времени его зарождения, ни один человек не погиб в его утробе, и дворец поджидает жертву, затаился и дремлет, как терпеливый хищник. Никто, по видимости, ни один удалец не смог проникнуть через заросли едулопов и заставы лучников — вот и все.
Того же мнения в общем и целом придерживался и Буян, с которым Золотинка, слоняясь второй день вокруг зарослей, поддерживала довольно частую переписку.
Имелось, впрочем, весьма существенное обстоятельство, которые подрывало и это, безупречное во всех остальных отношениях предположение. Среди искателей пошли слухи, вполне подтвержденные позднее Буяном, который, понятно, имел собственные источники сведений, что несколько (по сообщению Буяна семнадцать) великокняжеских лучников с южной, дальней от Межибожа, заставы, самовольно оставив службу, проникли во дворец и там остались — погибли или нет, но не вернулись.
Трудно сказать, откуда стало известно о шатаниях среди служилых, да только упорные слухи эти, ставшие наконец уверенностью, отозвались у шалашей и костров возбуждением. Казалось, вот-вот произойдет нечто такое, отчего рухнут перегородившие дорогу к грядущему заставы и лучники, братаясь с народом, устремятся к дворцу.
Пока что на заставах, за рогатками, где стояли под государевым знаменем полотняные шатры, угадывалось нечто вроде растерянности. Лучники как будто бы присмирели — устали переругиваться с наглеющим народом. Несомненно было однако, что они не задумаются пустить в ход оружие, стоит кому-то из ретивых и задиристых искателей переступить черту. Черту эту как раз и обозначали рогатки, то есть уставленные на козлах жерди, которые сплошным забором огибали заставу, упираясь с обеих сторон в заросли едулопов.
Тучи народа гомонили перед заставой, и снова появился на свет отшельник — как последний довод, свидетельство благих намерений и знамя искателей. Подхваченные полудюжиной добровольцев, носилки шатались вместе с толпой, изможденный старец покоился на зыбком ложе, равнодушный к мирским страстям, — он третий день не принимал пищи из рук «бесов». Ученый дока в пыльной рясе и скуфейке силился тем временем объяснить служилым, что они не правильно толкуют указ великого государя Могута. Понимают его узко и предвзято, как чисто запретительную, карательную меру, тогда как великий государь Могут в его неизреченной мудрости предупреждал против блуждающих дворцов, имея в виду исключительно благо и безопасность подданных. И далее, своим чередом дока отыскивал глазами вознесенного над головами столпника: кто станет утверждать, что благо и безопасность верноподданных действительно под угрозой, когда они заручились покровительством святого человека, духовная сила которого, известная всему свету, убережет подданных Могута от превратностей блуждающего дворца?
Похоже, медоточивые речи доки по капле, как подслащенный яд, проникали в казенные души стражников, которых изрядно смущала разраставшаяся без числа толпа; под напором ее потрескивали и даже как будто бы сами собой приходили в движение, незаметно для глаза смещались рогатки. Лучников-то, как ни считай, что справа налево, что слева направо, что пеших с конными, что конных вместе с пешими, словом, как ни складывай, лучников больше не становилось.
Положим, из двух с лишком тысяч столпившихся у северной заставы искателей едва ли набралось бы и две сотни таких, которые в самом деле знали, чего хотят и на что идут. Двадцать из этих двухсот готовы были на все. Но и двадцати хватило бы, чтобы заразить неистовством неустойчивую толпу… когда бы не дока, который усыплял журчащими речами обе стороны.
Шныряя между искателями, Золотинка видела, что достаточно было ничтожного повода, может быть, вскрика, чтобы расшумевшийся народ опрокинул рогатки и смешал жидкую цепь лучников… Но одна Золотинка, как видно, во всей толпе и знала, что время уходит и час от часу нужно ожидать на смену оробевшим лучникам полк конной надворной стражи во главе с Замором.
— Вы не то говорите, — не выдержала она вдруг. Не сказала — брякнула: запнувшись на полуслове, дока смерил взглядом чумазого пацаненка так, словно увидел у себя под ногами заговорившую лягушку. Но Золотинка, хоть и поняла, что занесло ее сгоряча на неверную дорожку, не смогла остановиться. — Лучников нужно увлечь во дворец. Потому что они и сами туда рвутся, понимаете? Поневоле они здесь стоят и совсем не враги нам, — продолжала она, понизив голос почти до шепота, словно надеялась таким образом уберечь потрясенный разум доки от непосильных впечатлений. — А вы так говорите, так бережно с ними обращаетесь — они же видят. Они чувствуют, что их хотят обмануть, заласкать до обмана. Нужно переменить тон…
— Брысь! — слабо выдохнул дока, и Золотинка, опомнившись, последовала своевременному совету.
Мигом нырнула она в толпу и исчезла.
Дока еще витийствовал, лучники огрызались, народ гомонил, а вознесенный на носилки столпник бесстрастно отсутствовал, когда по межибожской дороге среди всхолмленных перелесков заиграли наступление трубы. В скором времени послышался грузный топот конской громады, засверкали желтые доспехи, полыхнуло знамя… можно было различить острия копий, и народ уразумел наконец кого же тут будут брать приступом. Бабы заголосили, и все без разбора сыпанули в стороны, освобождая дорогу войску.
Между столичными, в сияющих бронзовых доспехах, в перьях и кружевах витязями, судья приказа надворной охраны ехал в многозначительном одиночестве и без оружия; маленький кинжальчик болтался на драгоценном поясе, который обнимал стеганный бархатный кафтан. Опущенные в застылой гримасе уголки рта как бы вытягивали и без того долгое лицо Замора; казалось, оно посинело по щекам и над губами не от выбритой щетины, а по причине холодной, вяло текущей крови. Верно, это было обманчивое впечатление. Замор как будто бы и не смотрел по сторонам, на безмолвно застывший по обочинам люд, но, чудилось, все
