просторный вид.
Чего и следовало ожидать, сказала бы Золотинка, если бы питала склонность к нравоучительным обобщениям. Вместо этого она покрыла ладонью лоб и вздохнула. Благодушный толстяк погиб
Опираясь локтем на ложе, слованский чародей всматривался в пролом так, словно тщился прочитать в клубах пыли свою судьбу. Никто из ближних, что стояли недружной толпой рядом с носилками, не смел выступать с подсказками.
Разве что с самыми необходимыми, имея в виду благополучие и достоинство князя.
— Государь! Не следовало бы стоять так близко, — молвил суровый вельможа в погнутых медных доспехах с отметинами от вражеских стрел и даже, возможно, копий. Что свидетельствовало, впрочем, не о том, что у воеводы не было других доспехов, поновее и понаряднее, а о том только, что воевода и при дворе ощущал себя как на поле брани. Человек безусловной храбрости и неукоснительной чести, он, видимо, полагал, что имеет основания, не возбуждая подозрений в трусости, предостеречь государя от беды. — Если дворец обрушится… вряд ли тут кто уцелеет…
— А ты, Измирь, — огрызнулся Лжевидохин с необъяснимой злостью, — пойдешь со мной!
На грубо высеченном загорелом лице Измиря не отражались обычные человеческие чувства — он поклонился. А Лжевидохин тотчас же, словно единственно только и нуждался в припадке злобы, чтобы решиться, погнал едулопов к проему. Но и припадок, однако, оказался непродолжителен.
— Стой! — вскричал оборотень, едва первая пара носильщиков вскарабкалась на обломанное крыльцо. — Стой, — сипел он, цепляясь бессильными руками за поручни и озираясь диким взором в поисках спасения. — Пошел вон, Измирь! К черту! Проваливай, собака! У тебя черная душа! Ты перебил пленных под Ситхинуком после того, как поклялся отпустить всех за выкуп. Где выкуп, Измирь?! За какие шиши ты построил дворец в Толпене? Убирайся, страдник, и знать тебя не хочу! Тьфу на тебя! — Лжевидохин и в самом деле плевался — брызги, слюна летели с бледных до синевы губ. — И пошли, пошли, сукины дети! — погонял опять едулопов, а потом едва ли не шепотом, весь сжавшись, повторил: — Вперед…
Измирь с достодолжным смирением поклонился и отступил, а зеленые уроды колебались — впервые, кажется, со времен творения. Едулопы скалились, как учуявшие тревожные запахи волки, в морщинистых мордах их проглядывали и страх, и злоба. Они показали зубы, но ступили на край ямы, повинуясь понуканиям хозяина, той высшей силе, перед которой отступали подсказанные звериным чутьем предчувствия.
Не хватало уже и брани, со стоном и хныканьем старик хватался за поручни. Носилки, едва не опрокинувшись, миновали провал, и Лжевидохин оглянулся: на воле толпились бледные вельможи, которые, как жизни и смерти, ожидали распоряжения входить или не входить.
Но чародей уже ничего не успел. Стена грянула и срослась почти мгновенно, каменная рябь загладила яму, не осталось и следа от пролома, не было двери — ровная кладка там, где только что зиял вход… или выход.
И опять старый оборотень не успел сообразить своих чувств — новое потрясение едва не вышибло из него дух. Едулопы, все четверо, что стояли под шестами носилок, рассыпались ворохом визжащих черных комков и какой-то колючей дряни. Вдруг развалился один, тотчас другой, носилки упали боком, грохнулись, придавив собой крысу. Крысы, половодье визжащих грызунов, бросились в рассыпную, и если Лжевидохин не расшибся в падении, по той основательной причине, что вывернулся на груду жестких, но упругих колючек. Это был чертополох, буреломом рассыпанный под носилками.
Замешанные на чертополохе крысы — вот кем оказались в действительности едулопы — изобретательное творение Рукосилова чародейства.
Жалобно хныкая, старик перевалился на опрокинутые подушки, желтые толстые пальцы, истыканные колючками, кровоточили. И тут он увидел пигалика. Златокудрый малыш смотрел со странным выражением задумчивой отстраненной печали.
Взгляд этот смутил Лжевидохина, несмотря на множество грубых заноз, саднящие боли в руках и на щеке, которые заставляли его скулить.
— Это ты? — сказал оборотень с жалким смешком. — Вот видишь, тебя зачислили. За то что ты уцелел в Межибожском дворце. Ты прошел дворец и должен теперь мне помочь… Что стоишь? Видишь, я весь застрял… засел… в этой мерзости. Помоги!
— Поздравляю вас, государь! — раздался неожиданно бодрый и как бы даже повелительный голос — понуждающий к радости. Поразительно знакомый уверенный голос этот, конечно же, принадлежал не пигалику — малыш и сам озирался; молчали случайные зеваки из избранных, которые, не вмешиваясь, присматривались, что происходит. Громогласная радость исходила из самых глубин дворца… из темноты меж колоннами выступил твердым шагом, с блистательным взором Рукосил.
То есть Рукосил-Лжевидохин, старый оборотень, по-прежнему пресмыкался среди опрокинутых подушек, а тот надменный в сознании собственного могущества, ума и великолепия вельможа, что предстал когда-то пред Золотинкой в Колобжеге, — два года назад это было! — этот вельможа, конюший великого князя Любомира, стоял сейчас рядом с ней, усмехаясь из-под ухоженных, шелковых усов. Густые кудри его падали на плоский кружевной воротник, подпиравший под самую бороду — крошечную острую бородку, без которой и невозможно было представить себе Рукосила.
— Поздравляю, государь! — повторил он, сердечно обращаясь к самому себе, — то есть к Лжевидохину. — Блестящий замысел, мужественно и твердо исполненный! Но главное впереди — остерегайся. Пока что ты совершил только одну ошибку, хотя и крупную. Этот пигалик все ж таки оборотень, как ты и предполагал, это Золотинка. Она здесь, чтобы погубить тебя. Напрасно ты понадеялся, что пигалик благополучно прошел через Межибожский дворец и здесь будет тебе не без пользы.
Но Лжевидохин смотрел на Рукосила не без подозрительности, льстивые заходы, поздравления и предостережения пришлого Рукосила не особенно его убеждали, хотя и он и перестал хныкать.
— Если пигалик оборотень, Золотинка, то почему не обращается? В нее. Почему он в нее не обращается?
— А ты почему не обращаешься? — язвительно откликнулся Рукосил.
— Ты мне не тыкай! — как-то осторожно, словно на пробу, обиделся Лжевидохин, который все не мог найти верного тона и сообразить, что значит этот соблазн в облике Рукосила.
— Самому себе чтоб не тыкать? — откровенно ухмыльнулся Рукосил. — Ну это уж слишком, слишком, старина. Даже для меня, хотя, кажется, я никогда не страдал самоуничижением. Я, собственно, ведь только призрак…
При этих словах Золотинка повела рукой — через Рукосилово плечо насквозь. Призрак покладисто улыбнулся, как бы извиняя малышу простительное, детское, надо думать, недоверие.
— Призрак, — повторил он, обращаясь уже к Лжевидохину. — И не душа даже, существование которой, кстати сказать, весьма сомнительно, а чистая эманация разума, твой гений, твое знание и могущество, твое величие в чистом виде. Я порождение заколдованного дворца.
— А я что? Выходит, влип? — плаксиво прошамкал Лжевидохин, не убежденный пока что никакими поздравлениями. Колющая боль в истыканных занозами ладонях казалась ему убедительней отвлеченных соображений. И нужно было принять во внимание, что немощный старик всего несколько часов назад лишился пальца — нешуточная рана в таком возрасте; повязка и сейчас кровоточила. Похожее на злобу возбуждение, страх и надежда — самые сильные чувства поддерживали оборотня кое-как в его полуобморочной слабости, но соображал он, верно, с трудом.
Рукосил поморщился, огорченный собственной дряхлостью, похоже, он и не подозревал еще, как далеко зашло дело, как сильно он опустился, обратившись в гнилого малодушного старика.
— Ты правильно поступил, — повторил он довольно сухо, без снисхождения к слабости. — Мужественно и правильно. Выхода у тебя не было. Ты верно все рассчитал. Ты молодец!
— Да? Но почему… почему он все время ухмыляется? Так гнусно он ухмыляется, когда ты говоришь, — приподнявшись на подушках, Лжевидохин показал неверной рукой в занозах на пигалика.
— Не обращай внимания, — отвечал Рукосил, едва глянув. — Она смеется над моей напыщенной, как ей кажется, речью. Смешно ей, видите ли, что я сам себя назвал гением. Есть основания и называю. Было