дорога, напротив, опрокинулась самым безобразным образом.
«Ага!» — подумала Золотинка, не много, впрочем, понимая. Ничего умнее «ага!» тут и нельзя было придумать. И, как бы там ни было, следовало признать, что перемена произошла своевременно. В противном случае при полной неразберихе относительно основополагающих понятий — что верх, что низ, — вода не попадала бы в рот, вытекая из него, вместо того чтобы втекать. В этом не устоявшемся мире следовало ожидать любых неприятностей.
Свежая вода секла губы, заливала лицо, Золотинка напилась в несколько приемов до бульканья в животе и подтянулась обратно на мост, который стал на место, чтобы опрокинуть вместо того реку. Наскоро подивившись этому занятному порядку, Золотинка отжала мокрую спереди рубаху и пошла дальше, временами покачивая головой и хмыкая.
В самом деле, становилось все веселее: ни с того ни с сего раздалось отчетливое пение петуха, так что Золотинка едва не присела…
Однако ничего. Просто замлевшая в неподвижности пустота потягивалась и кукарекала.
Или скрипела дверью. Томительный долгий скрип заполнял собой слух… И раздался голос — такой же искусственный и неправдоподобный, как пение петуха.
Блазнительные игрища пустоты не нарушали как будто бы общего безмолвия — в них не было жизни, тех шорохов, дуновений, что сопровождают всякое шумное явление в подлунном мире. Отчетливые, словно обособленные от действительности, звуки, пропадая, не оставляли за собой ничего, кроме мертвой, все покрывающей тишины. Так что Золотинка по здравому размышлению решила не соблазняться, полагая, что добра этого — чудес — на нее хватит, она ненадолго останавливалась, чтобы прислушаться, и спешила по протянувшимся в багровый туман плитам.
Был еще шум воды. Он затих, так и не объявившись ручьем. А потом в полнейшем безмолвии Золотинка увидела на тропе бугор… Большую груду тряпья, которая шевельнулась, когда Золотинка живее зашлепала по камням, торопясь разглядеть видение, пока оно не исчезло так же бесследно и бесплодно, как и соблазны слуха.
Шагах в пятидесяти куча тряпья… или, быть может, перьев встрепенулась, взметнув вверх необыкновенно длинную тощую шею, увенчанную птичьей головкой. Когда диковинная птица вскочила на ноги, очень длинные, Золотинка определила, что общий рост ее от клюва до лап превышает ширину тропы в два раза. Не трудно было сообразить, что пернатое чудище мотало бы головой над самым высоким человеком, смотрело бы сверху вниз на лошадей и быков! Что касается пигалика, круглощекого малыша с детскими голубыми глазами — такого совершенно, как Золотинка, то он бы прошел у птицы между ног. Если бы она ему позволила.
Потрясенная и, по правде говоря, оробевшая, Золотинка замедлила шаг, а птица, не менее того взволнованная, помчалась тут прочь, с непостижимым проворством щелкая сухими лапами по камням; на бегу она растопырила крошечные ни на что не годные крылышки. И скоро растворилась в розовой мути, только четкий перестук лап еще дразнил слух… Вдруг лай собак поднялся по всей пучине. Словно бы призрачные борзые преследовали голосистой сворой убегающий топот птицы… Собаки понемногу пропали, исчезли там же, откуда явились, — в пустоте.
В эту пору утомленная до крайности Золотинка потеряла всякое представление о времени и безнадежно путалась относительно пройденного пути — можно было считать и восемьдесят верст и сто восемьдесят. Побитые о камни ступни горели, и давно надо было остановиться, отложив надежды на будущее. Да всё Золотинка загадывала: поднимусь на взгорок… гляну за поворот… и, не присаживаясь, шагала в каком-то томительном исступлении.
Не имея уж сил удивляться, она отмечала, что холодает, становится как будто темней… и чудились порывы свежего ветра. Верхняя половина пустоты темнела все явственнее, мрачнея и наливаясь синим. В пространстве над головой тускло мерцала звезда. Крупные одиночные звезды, какие являются в поздних сумерках, блистали уже по всему небосводу. И нужно было ожидать чего-то совсем необыкновенного.
Крутой, петляющий подъем в несколько сот шагов вывел Золотинку на простор — порыв ледяного ветра ударил в грудь, так что пришлось набычиться, чтобы удержаться на ходуном заходивших плитах. Казалось, тропа качается, скрипят и трутся друг о друга камни, ветер завывал, вещая о бездне. Вверху ледяные искры звезд усыпали раздавшийся небосвод, внизу — непроглядный мрак.
И, что сквернее всего, нельзя было разглядеть тропу. Скрючившись на ветру, Золотинка едва ступала, опасаясь сорваться. Перемена от багровой пучины к черному ледяному небу произошла не вдруг, но все ж таки очень быстро, словно Золотинка нежданно-негаданно вышла из теплого помещения, из лета в зиму. Стало не по себе.
Острое ощущение опасности, пронизывающий холод заставляли ее дрожать. Нужно было хотя бы осмотреться. Золотинка легла на камни, находя их вокруг себя ощупью, и сунула вниз руку. Упора не было, сколько ни тянись. Тропа пошатывалась, как будто грозила и опрокинуться под напором ветра, разболтанные плиты слегка проваливались под грудью или под локтем, и это навело Золотинку на мысль попытать один из камней. Холодная, сводящая пальцы глыба вывернулась из тропы, расшатав и соседние, так что целый участок дороги обрушился из-под руки прежде, чем Золотинка успела подвинуться.
Напрасно, захолодев душой, она прислушивалась, пытаясь уловить грохот и стук падения — камни, три-четыре плиты сразу, падали в бездонную пропасть, если и был ответ — утонул в завываниях ветра. Тогда Золотинка столкнула глыбу, что придерживала рукой, и опять склонила ухо к провалу…
Пронизывающий ветер трепал рубашку и штаны, елозил морозной лапой по телу и леденил в объятиях.
Больше нечего было ждать. В кромешной мгле Золотинка отползла от провала, потом решилась подняться на корточки и тихонько пошла назад, полагая, что не перепутала еще начало и конец дороги; приходилось прощупывать тропу застывшими от холода стопами.
Она коченела, с нарастающим страхом понимая, что не владеет собой, задубевшие ноги не чувствуют камни и вот — начнут скользить… Но плыли уже клочья багрового тумана, висящая в пустоте тропа проступила довольно ясно и Золотинка, с трудом разминая члены, заставила себя бежать. Не много потребовалось времени, чтобы скатиться вниз, — в свет и тепло.
Но и тепло не помогало согреться, прикорнувши на плитах, Золотинка дрожала в ознобе и долго потом не могла уснуть, несмотря на жестокую усталость.
Спала она урывками, а проснулась голодная и не отдохнувшая. Голова мутная, вставать нет сил и лежать на камнях невмоготу. Совсем очнувшись, Золотинка ахнула: во сне она очутилась на обрыве тропы — половина дороги исчезла. Задняя, несомненно, половина, та, на которой остался безнадежно отставший Лжевидохин.
Наверное, это что-то значило. И, может быть, нечто не весьма доброе для Лжевидохина. Может статься, он сошел с тропы и заблудился, мало ли что. Но Золотинка не стала об этом думать, она не чувствовала ответственности за старого негодяя и в глубине души только обрадовалась, что судьба, кажется, развела их на этот раз окончательно. Мысли ее, надежды и опасения, стремились вперед, а не назад. Можно было ожидать, что сегодня (если считать все, что было до сна, до голодной бессонницы,
Теперь, когда Золотинка, преодолевая немоту в членах, поднималась в гору, тропа исчезала за ней шаг в шаг, точно так же, как исчезала прежде за Лжевидохиным. Нарочные, на пробу попытки возвратиться ничего не давали — пропавшая тропа не восстанавливалась, так что и выбора не было никакого — подыхать голодной смертью на месте либо продвигаться куда указано, повинуясь неведомой воле.
Несильный порыв ветра разорвал муть, но открылись не звезды — синеющее небо с холодным солнцем. Узкая тропа пронизывала бегущие клочья тумана, которые были, наверное, облаками. Казалось, тропа и сама несется, торопится к предуготовленной цели, и Золотинка, не сбавляя шага, увидела склон горы — отвесную черную скалу, где не держалась растительность.
Не сразу можно было понять, как далеко, — пятьдесят шагов или пятьсот; тут это ничего не значило, не на чем зацепиться взгляду, чтобы отмерить расстояние. Но Золотинка недолго заблуждалась — поднимаясь все выше, тропа очистилась от облаков и мглы, открылись головокружительные просторы.
Зависшая в воздухе череда плит огибала вознесенную черной стеной кручу, а по правую руку в огромном расстоянии вставали зубья скалистых вершин, в провалах между которыми лежал грязной пеной
