палочка выручалочка не растерялась бы тут, где тонут без опоры и взгляд, и мысль. В пустоте бессильно и волшебство. Его не к чему приложить. Золотинка считала за собой тридцать девять видов освоенного и разученного волшебства, она имела в руках один из величайших волшебных камней человечества и чувствовала себя беспомощнее мошки.
Прошло отмерянное стуком сердца время, Золотинка еще стояла… Как вдруг… почудилось… кто-то кашлянул или чихнул. Так тихо, что впору было похлопать себя по уху, чтобы удостовериться звук ли это был или игра воспаленного воображения. Но чих повторился, и Золотинка успела заметить направление.
Заметки этой хватило на два десятка шагов, Золотинка остановилась, опять теряясь. И — дождалась! Явственный крик… Теперь она двигалась на звук.
А потом увидела тонкую черту майдана, но не побежала, удвоила осторожность, опасаясь, что черта исчезнет, как наваждение. И вот — различила человека. То был громко чертыхавшийся в пустоте Лжевидохин.
Старик, видно, был слишком слаб после очередной своей смерти, чтобы спуститься с мостовой и самостоятельно заблудиться, он тосковал на майдане.
Говорливый в одиночестве, Лжевидохин примолк, когда увидел ступающего ногами в пустоте пигалика, и тяжело присел на камни, приготовившись, как видно, к новому обмороку — на случай, если пигалик возвратился с недобрыми намерениями.
Обморок не понадобился: Золотинка не задела старика даже словом, она не замечала его. Ни благодарность за своевременный крик, ни чувство товарищества, которое, казалось бы, могло затеплиться между затерянными в пустыне людьми — ничто не смягчало ожесточения; то же самое — вдвойне! — испытывал, надо думать, и Лжевидохин.
Вскарабкавшись на мостовую, Золотинка не дала себе передохнуть и двинулась в обход майдана — чего не сделала поначалу, увлекшись исследованием пучины. Тогда, при первом взгляде, каменная мостовая представлялась голым и скудным местом, где нечего было искать; опасный опыт в пучине показал Золотинке, что окружающая каменный островок багровая муть и есть действительная пустыня, пустота почти совершенная — не следовало пренебрегать и островком.
Следовало, по видимости, обойти майдан по внешним обводам, высматривая все примечательное и стоящее. С этого Золотинка начала. Она не прошла и половины намеченного, когда примечательное объявилось само собой: внешний край мостовой взбугрился и начал расти стремительно вытягиваясь узким мысом. Новые камни, возникая из пустоты, бесшумно прикладывались один к другому и скоро неширокая, но довольно ровная тропа протянулась до самых пределов видимости. Хоть сейчас ступай!
Подумав, Золотинка не приняла приглашения. Следовало, наверное, осмотреть майдан до конца. Золотинка догадывалась, что такая же дорога вырастет и в другом месте, все равно в каком, а эта, может быть, исчезнет, потому что дорога эта, в сущности, никуда не ведет, представляя собой такой же обман и насилие над человеческими чувствами, как и багровая пучина окрест.
Но Золотинка ошиблась. Все вышло не так, как она предполагала. Лжевидохин, которого она оставила во внутренней области майдана, очутился на самом краю; враждебно подглядывая за ней из-под набрякших век, он выказывал признаки крайней слабости и вряд ли способен был на особенно шустрые выходки. Где сидел, там и сидел, это подтверждали приметы: можно было узнать под боком у старика большую ровную плиту с остатками росписи — половина какого-то диковинного зверя по сиреневой земле. Старый оборотень оставался на месте — исчез порядочный кусок майдана, вся противолежащая вновь возникшей дороге часть.
Это нужно было понимать так, что в другую сторону хода нет, дорога тут только одна.
Занятно, подумала Золотинка, начиная подозревать, что находится под неослабным присмотром. Полнейшее одиночество в затерянном мире подразумевает как будто бы полнейшую свободу, но Золотинка уж хлебнула этой свободы, когда барахталась, шалея от ужаса, в багровой пучине… свобода эта была чистой видимостью, насмешкой над лишенным, в сущности, выбора человеком; Золотинка отлично уяснила теперь, что обречена идти до конца дороги, пока та тянется и ведет.
Старик беспокойно закряхтел и завозился, едва Золотинка ступила в начало тропы — почуял, видно, что малыш уходит. Багровая пустыня пугала чародея не меньше, чем Золотинку, он дрогнул:
— Послушай… подожди! Постой! Мы можем договориться! — выкрикнул он даже как будто с вызовом, но тут же переменился: — Ну, подожди же, подожди ради бога!
Оглянувшись раз и другой, Золотинка не стала ждать. В сущности, старому негодяю некуда было деваться: майдан исчез весь, когда он ступил в начало тропы. Лжевидохин, может быть, не замечал, что оставляет за собой пустоту; сколько бы он ни торопился, как бы ни пыхтел, развевая на ходу полы халата, узкая прямая дорога сокращалась за ним шаг в шаг, так что казалось, старик напрасно перебирает ногами не в силах уйти с одного и того же места на оконечности каменной черты. В другую сторону тропа тянулась перед Золотинкой далеко в даль, теряясь в багровой пучине.
Стоило только прибавить шагу, как старик начал отставать, болезненный хрип его и кашель слабели, хотя и доносились как будто бы отовсюду, равномерно заполняя собой густое и плотное, словно туман, безмолвие. Позднее можно было слышать только неразборчивые проклятия — словно бы ниоткуда, по некотором времени и они зачахли, старик отстал, осталась только дорога, сколько можно было видеть в обе стороны, она тянулась во мглу, разделив пучину на две равные половины, правую и левую. Пару раз повернувшись, впрочем, не долго было бы и запутаться, что конец, что начало, что левая, что правая сторона.
Томление в брюхе и жажда изрядно тревожили Золотинку, она торопилась идти, пока носят ноги. Остановиться — значило расстаться с надеждой, пусть самой смутной и призрачной. Движение, как бы там ни было, обещало впереди нечто новое, а новизна в совершенной пустыне сама по себе уже достояние. Идти было вовсе не трудно — тем более опутавшись сетью — следовало только остерегаться особенно грубых стыков между камнями, чтобы ногу не подвернуть. И опять же — тепло, ветра нет, воздуху — дыши не надышишься, светло, а ночи как будто бы не предвидится, вряд ли в лишенной солнца пучине успели назначить день и ночь, все оставалось в первозданной состоянии, день и ночь вперемешку.
Созданная Сороконом сеть, правда, ускоряла движение ненамного — ноги-то переставлять все равно нужно, никакая сеть не станет переставлять за тебя ноги, увеличенное сетью усилие мало сказывалось на скорости хода. Другое дело, что Золотинка могла бы нести груз — под стать вьюченной лошади — да что толку, когда нести нечего!
Несколько часов она шагала, не останавливаясь и не присаживаясь, так что прошла, наверное, верст сорок или больше; на изрядный переход указывала истома в теле и в икрах, ныли пересчитавшие тысячи, десятки тысяч камней ступни. Однообразно прямолинейная дорога, между тем, начала выказывать норов, она как будто бы изгибалась, чему Золотинка не сразу решилась верить, принимая вполне излишние в беспредельной пустоте повороты за обман зрения. Но дальше больше: следовали пологие спуски, за которыми дорога опять забирала вверх, так что взволнованное сердечко пигалика часто и гулко билось. В нетерпеливом ожидании перемен, не замечая усталости, Золотинка лишь прибавляла шагу, бегом взлетая на самые крутые подъемы — когда любое движение твое многократно усиленно сетью, нет разницы между ровной дорогой и кручей.
Тропа же как будто карабкалась в гору. Повороты становились все круче, тропа петляла (словно бы
Но это была вода, быстро струившийся поток. Тропа, долго спускаясь вниз, прыгнула горбатым мостом, а под ним, в пустоте, извиваясь в невидимом русле, бурливо захлестывая обозначенные лишь током воды валуны и перекаты, стремилась река. И, что нехорошо поразило Золотинку, — снизу вверх.
Впрочем, черт их тут всех разберет, вода она и есть вода! Не теряя времени, чтобы искать подходы к реке через багровую пучину, Золотинка зацепилась сетью за несколько камней на макушке моста и, как паук, повисла над стремительным потоком. Паутина сети однако не спустила ее отвесно вниз, как положено, а оттянула вбок, под углом к отвесному направлению, так что Золотинка оказалась в стороне от моста. И тут впору было заметить, что река, с точки зрения наблюдателя, стала на место, то есть текла теперь вниз, а
