башмаки — Золотинка безнадежно бы в них утонула.
Теперь Ананье пришла очередь хромать, оступаясь на камешках, неловко выплясывая то на носках, то на пятках — комнатный этот человечек, как выяснилось, и не предполагал, что за хитрая наука ходить босиком. То есть в одних чулках, что то же самое. Мелкие неприятности под ногами, однако, не заставили его забыть почтительность: поотстав от государей, Ананья, ковыляя и прихрамывая, бежал на зов по одному только взгляду Юлия.
Каленое солнце стояло высоко, но уже помутнело вечерней мутью; красноватый свет без теней скрадывал выжженные просторы какой-то жаркой поволокой, прозрачный туман, казалось, светился сам по себе. Голоса людей без эха вязли в этой призрачной неподвижности.
Залегшую на многие версты гряду дворцов нельзя было охватить взором, так что следовало, наверное, осмотреть ближайший участок стены в южной стороне заповедника, а потом, взявши направо, добраться до большого провала, где каменный пояс обвалился, как выломанная челюсть.
Заметно осевшая стена высилась недвижно и безжизненно, не выказывая признаков подспудной деятельности, о недавних проявлениях которой свидетельствовали повсеместные разрушения. Изваяния по забралу крыши обвалились, обрушились сами крыши, местами и верхние ярусы дворца, так что груды битого камня подводили к самым проломам. Глубокие трещины там и здесь раздирали кладку, и, что удивительно, из расселин тянулись ростки зелени, словно развалины эти многие годы стояли под дождем и солнцем. Печать времени лежала на каменных осыпях, затянутых потеками грязи и мусора как это бывает после многолетних дождей, из-под обломков пробивалась трава, острые грани расколотых плит притупились, покрытые пылью и лишайником. Редкие двери и ворота не поддавались усилиям — намертво заржавели и забухли во всех засовах и петлях.
Приметы времени не особенно удивляли людей, которые ничего иного, кроме загадок, от дворца и не ожидали, свои тревоги и недоумения, во всяком случае, люди хранили при себе. Ананья, по видимости, из скромности — его никто не спрашивал, Юлий молчал озабоченно, а Золотинка держалась в стороне — она хорошо помнила предупреждение и остерегалась развалин.
Ананья суетился, выказывая поспешную готовность помочь, — дергал медные ручки дверей, позеленевшие и пыльные, взбирался на груды щебня, чтобы заглянуть в какую бойницу или решетчатое окошко. Во дворце стыл непроглядный мрак, не доносилось ни голоса, ни звука, только эхо, как в темном, без дна колодце. И так же несло сыростью, запустением, гнилью.
Измученный до изнеможения, деятельный через силу, Ананья отирал пот и разводил руками. И пока Юлий ожесточенно кусал ногти, окидывая взглядом залитые кровавым светом развалины, пока озирался он, с сомнением и жалостью поглядывая на Золотинку, — а та пользовалась всяким случаем, чтобы присесть, Ананья отдыхал как пришлось, прислонившись к ставшей торчком глыбе. Да и то сказать — как его ноги еще носили, этого ледащего человечка с неправдоподобно тонкими конечностями.
— Дальше идем! Будем искать! — говорил Юлий, и Ананья послушно сползал с кручи, чтобы ковылять за Юлием, который, если и умерял свой широкий шаг, то лишь для Золотинки.
Впрочем, спотыкалась она не от одной усталости — грядущее испытание щемило сердце, поселяя в душе неуверенность, и Зимка, сознательно или нет, готовила предлог, чтобы уклониться от подъема на кручу, если Юлий решит-таки попытать счастья.
Увы, Юлий не относился к числу тех, кто уклоняется от опасности, откладывая испытание на завтра. Тем более, что переход через развалины не представлялся особенно трудным. Вблизи обнаружилось, что дворец разрушен больше, чем казалось на расстоянии, местами не уцелело стен, ничего, кроме торчащих среди гор щебня каменных клыков. С изуродованных вершин открывались лежащие на той стороне, за кольцом, дали. Повернувшись спиной к Зимке, мужчины глядели из-под руки.
Потом оба спустились.
— Можно перейти, — участливо сказал Юлий. Осунувшееся лицо жены возбуждало сомнения в ее силах. — На той стороне найдем поесть, — добавил Юлий, по-своему толкуя безучастный взгляд жены. — А здесь, здесь даже птицы не летают. Пустыня. Нечего мешкать, только оголодаем.
— Государыня, — с подобающими ужимками вставил Ананья, — вы всегда можете на меня рассчитывать.
Измученная сомнениями, которые возбуждала неспокойная совесть, Зимка имела основания ненавидеть в лице Ананьи и собственное двуличие, она недобро взглянула… и спрятала глаза.
— Идем, малышка! — Юлий подал руку, помогая подняться. — Нельзя сидеть на земле — простудишься.
На осыпи, неуверенно карабкаясь, Зимка почувствовала, что это не только тяжело, но и опасно — камни выскальзывали из-под ног, скакали вниз, она хваталась за глыбы, вполне надежные с виду, но зыбкие и неустойчивые на поверку, она измучено дышала, опасаясь пошевелиться и посмотреть вниз. Юлий не выказывал ни усталости, ни страха (с трудом верилось!), он ждал, принужденный держаться подальше, чтобы не вызвать обвал. Ананья, заморенный не меньше Лжезолотинки, пользовался всяким сколько- нибудь надежным уступом, чтобы отдышаться.
И наверное, Зимка путала тошнотворное чувство высоты на этой неверной круче с той особенной тошнотой, которую знала, как признак известного всем оборотням западения. Мало-помалу, каким-то чудом, она поднялась на верх осыпи и тут только поняла, что происходит.
Прошлой зимой Зимка пережила два западения, произвольно обращаясь из Золотинки в Зимку, а потом обратно. Позывы рвоты, утробные муки, невыносимая головная боль предупреждали ее об опасности за час или даже за несколько часов до припадка, позволяя принять предосторожности — уединиться. Нынешнее западение однако, вызванное не обычными для оборотней причинами, а зловещим влиянием дворца, начиналось так бурно, что Зимка уже сейчас, по прошествии ничтожной доли часа, ощущала неодолимые, вроде поноса, позывы скинуть чужую оболочку.
Кое-как вскарабкавшись на пологую вершину холма, Зимка стала козлом. Горло перехватила сжигающая нутро мука, казалось, стоит разжать судорожно стиснутые губы, как бурлящее нутро хлынет изо рта, из ушей, из всех отверстий…
— Беги, — выдавила Зимка, уставившись под себя. — Беги, Ананья… не могу… — Она содрогалась, сдерживая переворот неимоверным усилием воли. Так можно было бы, имея ставкой жизнь, нести в руках раскаленных брусок железа.
Ананья, поднявшийся выше всех, на бугор, туповато мешкал. Растерянный, испуганный Юлий топтался подле Золотинки, подозревая неладное… И Зимка еще нашла силы махнуть рукой в сторону перевала: беги, Ананья!
Наконец-то понял! Он уронил камень, чтобы привлечь внимание потерявшего голову Юлия, и пустился наутек — какие-нибудь сорок или шестьдесят шагов по немыслимым рытвинам отделяли его от обратного склона горы.
Зимка томно повела пальцами, понуждая Юлия, — тот рванулся, оглянувшись на беглеца, — и лопнула с раздирающим душу треском. Недоступный чужим ушам треск этот не остановил Юлия — двумя скачками он взлетел на плоскогорье, где торчали среди каменных груд огрызки переломанных балок, и помчался, головокружительными прыжками сигая через провалы. Босой Ананья между тем выказывал необыкновенную прыть — человек долга, железной воли, он забыл каменья, щепу и щебень, которые разбивали ступни в кровь, Ананья летел, как по раскаленной сковородке, и вот уж взмахнул руками, примеряясь скатиться к подножию кручи.
…Скинувшись, Зимка почувствовала неимоверное облегчение, словно разрешилась от бремени. Преодолевая блаженную слабость, — хорошо бы забыться! — она поднялась, как только уразумела, что Юлий скрылся из виду, ничего не заметив. На ногах очутились забытые во тьме годов башмачки на высоких каблуках. Каблуки мешали бежать, заставляли напрягать колени, икры; лодыжки подворачивались, при том что Зимка и так безбожно моталась на неустойчивых, косо поставленных плитах; нужно было подбирать путавшийся в ногах подол платья; но Зимка, обратившись в себя, очутилась в ином телесном состоянии — обновленная, сытая и свежая, она козой скакала по рытвинам.
Мысль о разоблачении, все подавляющий страх предстать глазам Юлия в чуждом ему обличье заставляли ее пренебрегать опасностью. Она цеплялась платьем за острые расщепы ломанных балок, она рвала подол, падала и вскакивала в горячке, не замечая разбитые в кровь колено, ладони, — она
