названием «Демон». Утром его застали лепечущим нечто бессвязное, и художник окончил свои дни в сумасшедшем доме.
Мамонтов считал, что человек должен видеть красоту повсюду — на улицах и железнодорожных вокзалах, и одаренный богатым воображением меценат вдохновил Врубеля на создание фресок для отеля «Метрополь», заказал Васнецову в 1880-х годах панно для железнодорожной станции в Донецке и поручил Константину Коровину украсить стенной росписью Ярославский вокзал в Москве. По настоятельному совету Мамонтова, Коровин предпринял специальную поездку в Архангельск, чтобы сделать там наброски. Его фрески были показаны в 1900 году на Всемирной выставке в Париже.
В 1899 году Мамонтов потерпел крах в бизнесе. В ходе начавшегося расследования его безосновательно обвинили в растрате железнодорожных фондов и посадили в тюрьму, где он ожидал решения суда. Но даже в тюрьме Мамонтов не сидел без дела и не унывал. Он писал из камеры своему другу художнику Поленову: «Я никогда прежде так ясно не понимал значение искусства». В ожидании судебного процесса Савва Мамонтов за несколько месяцев написал либретто для оперы под названием «Ожерелье». Ее сюжет относится к эпохе древнегреческих поселений в Италии. Он также перевел либретто оперы Моцарта «Don Giovanni» на русский язык и вылепил миниатюрные бюсты своих тюремщиков. Станиславский писал, что когда он пришел навестить своего кузена в тюрьме, то нашел эти забавные миниатюры выстроенными в ряд, подобно солдатам на параде. Когда в 1900 году Мамонтов был признан невиновным, присутствовавшие на заседании суда ликовали. Однако Мамонтов не мог больше покровительствовать искусству в той мере, как раньше, так как за время пребывания в тюрьме все его имущество было продано с аукциона, а принадлежавшую ему ранее железную дорогу приобрело государство.
Последние восемнадцать лет своей жизни Мамонтов возглавлял небольшую гончарную мастерскую в Москве. Друзья не покинули его, и маленькая мастерская очень скоро стала местом оживленных встреч лучших актеров, музыкантов, художников и скульпторов города.
Многие просвещенные предприниматели нового поколения, появившегося в конце девятнадцатого столетия, происходили из старых купеческих семей Москвы. Такие семьи веками селились в Замоскворечье — районе, где когда-то располагались на постой стрельцы Ивана Грозного. Этот район находился неподалеку от Торговых рядов, на противоположном от Кремля берегу Москвы-реки. Дома здесь были приземистыми и скромными, их окружали высокие крепкие заборы, скрывавшие от глаз прохожего аккуратно подметенные внутренние дворики, сады с яблонями, кустами смородины и крыжовника, маленькие цветочные клумбы с анютиными глазками и незабудками. На ночь ворота запирались, и дома стояли наглухо закрытыми, с задернутыми занавесками. Соблюдавшие старинные обычаи купеческие семьи жили уединенно и обособленно. Они вставали на рассвете и рано ложились. Купцы избегали общественных развлечений, считая, что даже балет — неподходящее зрелище для женщин, которых всегда тщательно прятали от посторонних глаз, за исключением праздничных дней.
Эти старомодные купцы, многие из которых были фанатичными староверами, имели репутацию трудолюбивых, упорных, усердно и подолгу молившихся, деспотичных по отношению к членам своей семьи, хитрых и безжалостных в деле. Они носили бороды и длинные волосы, одевались по старинке — картуз с козырьком, длинный кафтан со стоячим воротником, мешковатые брюки, заправленные в сапоги; их жены щеголяли в платьях из плотной парчи с наброшенными на плечи цветастыми шалями. Интеллигенция презирала купцов и насмехалась над ними за их образ мыслей и бесконечные трапезы, обильность которых находили вульгарной. На путешественников, приезжавших в Россию в конце девятнадцатого столетия, самое сильное впечатление производили улицы с интенсивным движением и оживленной торговлей на пристанях и железнодорожных станциях, однако таких описаний почти не встретишь в русской литературе. Известные писатели того времени враждебно относились к купеческому классу и идее общества, построенного на материалистической основе. Лев Толстой анализировал взаимоотношения крестьянина и барина и провозглашал идеалом бедность и братскую любовь. Достоевский в своих выдающихся романах выступал против накопления состояний как обольстительного искушения, бедствия для людей. Горький, принимая значительную финансовую помощь от одного состоятельного купца, осуждал и высмеивал класс торговцев в целом. Широкая пропасть разверзлась между буржуазией и интеллигенцией.
Авторы книг и пьес того периода не заметили, как быстро менялся традиционный образ жизни этого класса; они проглядели, что новые купцы, появившиеся в те годы, существенно отличались от «узколобых» торговцев прежних дней. Индустриализация разворачивалась так стремительно, что к началу двадцатого века Россия по темпам экономического развития обогнала как Европу, так и Америку. По данным советских источников, в 1873–1913 годах производство чугуна выросло в двенадцать, а добыча угля — в двадцать раз. В 1885–1913 годах добыча нефти, организованная семьей Нобелей, прибывших из Швеции и поселившихся в Санкт-Петербурге в 1837 году, выросла в четыре с половиной раза. (Знаменитый Альфред Нобель, вернувшийся на родину в 1859 году, испытывал свои первые мины на реке Неве; их действие было основано на исследовательской работе, посвященной нитроглицерину и выполненной шведским изобретателем совместно с одним русским профессором из Санкт-Петербургского университета. Два его брата, Роберт и Людвиг, остались жить в России и занимались разработкой богатых нефтяных месторождений в Баку.)
Развитие промышленности в России в конце девятнадцатого века привело к появлению новых магнатов из купеческого сословия, которые стали оказывать столь же важное влияние на науку и искусство того времени, как и голландские купцы в семнадцатом веке. Из тридцати семейных кланов, составлявших верхушку московской буржуазии того времени, некоторые происходили из среды мелких ремесленников и торговцев, переселившихся в Москву в конце восемнадцатого-начале девятнадцатого столетия, другие были из крестьян, многие принадлежали к старообрядцам. В целом это были смелые, самобытные и колоритные личности, отличавшиеся большой независимостью суждений и свободой выбора в искусстве.
Руководствуясь кастовыми и семейными интересами, они шли своим путем. Эти промышленники без особой симпатии относились к западным течениям и оставались равнодушными к абстрактным идеям и рассуждениям, распространенным в Европе, которыми так усиленно интересовались российские дворяне в восемнадцатом столетии и интеллигенция — в девятнадцатом. Напротив, опираясь на стародавние традиции, они обращались к национальной культуре и художественным формам родной страны.
Они не одобряли классический стиль архитектуры Петербурга и называли столицу «грудой камней». Сами они строили изысканные особняки в псевдорусском стиле, а также необычные здания в стиле модерн. Они не доверяли Петербургу как пристанищу бездушной бюрократии и иностранных идей. (Один из промышленников писал, что в его семье поездка в Санкт-Петербург называлась «путешествием к татарскому хану».)
В конце девятнадцатого века эти независимые династии торговцев достигли могущества. В своей любимой Москве они строили больницы, клиники и школы, приюты для престарелых и дачи для летнего отдыха учащихся. Они субсидировали издание журналов, собирали большие художественные коллекции и играли важную роль в развитии искусства в России. Московская консерватория и Симфонические концерты, организованные Николаем Рубинштейном, на которых дирижировал Чайковский, полностью содержались на частный капитал. Фактически, писал Станиславский, «лучшие учреждения Москвы во всех сферах жизни, включая искусство и религию, были созданы частной инициативой».
Среди более чем двух десятков семей московских промышленников и купцов, собиравших художественные коллекции, были Щукины, владельцы текстильных фабрик. Все шестеро братьев Щукиных стали коллекционерами. Третий по старшинству, Сергей, оказался среди первых людей в мире, оценивших работу современных художников Франции в те годы, когда сами французы отзывались о них как о ненормальных и никчемных. Имея чрезвычайно независимый вкус, Сергей Щукин в 1890-х годах начал собирать все, что было наиболее важным и примечательным в искусстве того времени. Он редко обращался за советом и на свой страх и риск занимался поиском работ «отвергнутых» художников.
Сергей Щукин приобретал картины Моне, Дега, Ренуара, Ван Гога, Руо, Брака, Сезанна, Анри Руссо и Гогена. Он собрал самую богатую коллекцию работ Матисса и был первым, купившим произведения Пикассо, в конечном же счете он приобрел 51 картину этого художника. На стенах просторной гостиной московского особняка Щукина висело 20 из принадлежавших ему тридцати восьми работ Матисса; в его столовой находилось более полутора десятков холстов Гогена. К 1914 году Сергей был владельцем 221 полотна, самой крупной коллекции импрессионистов в мире. Щукин любил развешивать картины на стенах и жить среди них некоторое время перед тем, как решить вопрос об их приобретении. Иногда он неделями сожалел о покупке какой-нибудь картины, которую не понимал. Он рассказывал Матиссу, что иной раз ему нужен был
