не волновало, что Деш-тир неумолимо ползет к югу и что древняя магия ушла из священных мест. Родившаяся и выросшая в городе, она и не подозревала, что магические способности, унаследованные ею от предков, могут налагать на нее какие-то обязательства. Девушка ни разу не заикнулась о своем истинном происхождении. Новая власть утверждала себя с невиданной жестокостью, отзвуки которой долетали и до затерянного в глуши постоялого двора.
Верный себе, Тобас стойко переносил лихие времена, одинаково ровно встречая всех, кто появлялся на постоялом дворе, и воздерживаясь от лишних вопросов. Мейглин не раз приходилось наливать эль людям из кланов, все еще охранявшим границы пустыни. Обычно эти люди появлялись по ночам, закутанные в грубые пропыленные плащи. У каждого под одеждой было спрятано оружие. Ночные гости набирали воду из священного колодца и меняли привезенные с собой меха на провизию и другие припасы. Они были немногословны и, завершив необходимые дела, растворялись в ночи.
И все же здесь они рисковали не так, как в других краях. Постоялый двор Тобаса находился, по сути, на священной земле. Горожане не решались сюда соваться; их отпугивали жгучее солнце и непредсказуемость пустынных пространств. Да и караваны старались не сворачивать с торговой дороги, боясь легких копий хозяев пустыни.
С каждым годом Мейглин становилась все красивее. Под жарким солнцем Санпашира кожа ее стала смуглой, что лишь оттеняло ее фиалковые глаза и удачно сочеталось с густыми темными волосами. Однако девушка благоразумно скрывала свою красоту. Она намеренно надевала мешковатую одежду, а голову туго повязывала платком. Мейглин никогда не улыбалась на людях, но этого Тобас от нее и не требовал. Его вполне устраивала ее честная, усердная работа. Мейглин ловко уворачивалась от развязных возниц, которые были не прочь облапить или ущипнуть ее, и не поддавалась на льстивые увещевания подвыпивших торговцев, пытавшихся прельстить ее блеском дорогих колец. Мейглин ухаживала за курами, готовила корм для лошадей и радовалась, что здесь никто ничего о ней не знает.
Прошло еще сколько-то времени, и наследственные магические способности Мейглин, молчавшие до сих пор, вдруг взбунтовались в ней. Особенно тяжело ей было весной, когда дули сильные ветры. Ее кровь словно знала, что в это время стражи-кентавры вели поредевшие стада единорогов туда, где им предстояло провести весну и лето. Но дарования Мейглин не получили должной выучки. И не было рядом мудрого наставника, способного понять тревоги ее сердца и направить ее дарования в нужное русло. Девушку посещали сны и видения; они будоражили ее душу не только в праздничные ночи, когда племя собиралось у священного колодца, зажигало ритуальный костер и затевало пляски, дошедшие из глубины веков. Разумеется, Мейглин не делилась своими тревогами ни с кем, а Тобас и прислуга даже не замечали, какой отсутствующий взгляд бывает иногда у нее по утрам. На ее усердии это никак не отражалось. С рассвета до заката Мейглин часто ходила за водой к священному колодцу, выложенному кирпичом-сырцом. Она всегда знала, когда кто-то следил за нею, прячась среди теней. Тело девушки заранее предупреждало ее, покрываясь гусиной кожей.
Те, кто следил за нею, передвигались бесшумно, а их следы быстро развеивал ветер. Мейглин не страшилась людей из клана и пустынного племени. С последними она всегда была учтива, помня, на чьей земле стоит владение Тобаса. У нее не появлялось и мысли выйти из дома в ночь новолуния, когда племя собиралось возле колодца, дабы воздать почести своей богине.
Мейглин умела скрывать замешательство, если вдруг у нее за спиной неслышно появлялись старухи из племени. С ними нужно было себя вести особенно осторожно; любой пристальный взгляд они могли счесть дерзким и оскорбительным. Увидев их, Мейглин неизменно склоняла голову и отходила, уступая им место. Столкнувшись со старухами в первый раз, она решила помочь им наполнить водой кожаные бурдюки. Наверное, то была непростительная дерзость. Однако старухи лишь улыбнулись и вежливо отказались. Они называли Мейглин
Впрочем, работа на постоялом дворе не оставляла ей времени для любопытства. Поскольку заведение Тобаса было единственным в пределах двух дней пути, сюда заглядывали все путники. И всех здесь принимали с одинаковым вниманием, никого не отвергая и не выделяя. Так требовали законы священной земли. Мейглин не раздумывала над тем, кому она наливает эль и для кого печет в дорогу хлеб. Иногда ей доводилось услышать музыку паравианской речи. Откуда появлялись эти таинственные посетители? Куда и зачем исчезали? У Мейглин хватало благоразумия не спрашивать об этом ни у Тобаса, ни даже у словоохотливой поварихи. Паравианский язык, на котором веками говорили ее предки, был совершенно ей неизвестен. Может, это и к лучшему, ибо кто знает, какие потрясения пришлось бы ей пережить. Ведь едва успевали уехать говорившие на паравианском языке, как Мейглин уже подавала миски и кружки шумной ватаге охотников за головами, которым не терпелось поскорее набить свои седельные сумки трофеями и получить вожделенную награду. В последнее время эти головорезы появлялись на постоялом дворе все чаще и держались куда наглее, чем прежде. Новые правители городов упивались своей крепнущей властью.
Как-то на постоялый двор заявилось двое охотников за головами, считавшихся самыми жестокими и безжалостными убийцами. Говорили, что они не щадят ни беременных женщин, ни маленьких детей. Отряды головорезов уже не боялись углубляться в пустыню. Плата за каждого убитого «варвара» постоянно возрастала.
– Все они – просто алчные дурни, – презрительно заявил торговец, трапезничающий за соседним столом. – Деньги затмили им разум, а как столкнутся с древними расами, так его напрочь отшибет.
Охотники подняли его на смех, и тогда купец рассказал им про брата своего деда.
– Угораздило его оказаться ночью возле каменных глыб. Взошла луна. Видит – со всех сторон туда сбегаются единороги. Это все, что от него сумели узнать. Потом он свихнулся и стал хуже малого ребенка. Жена его с ложки кормила и только успевала штаны застирывать. По-моему, тайны там или не тайны, а нечего туда соваться. Пусть это клановое охвостье торчит на своих священных землях. Такой жизни, как у них, не позавидуешь. Говорят, у них ведьмина кровь. По наследству передается, точно зараза. У самих гнилое семя, и у детей тоже.
– Нечего пугать меня безумием, – заявил один из охотников.
Второй – дородный детина – шумно его поддержал.
– Солнечные дети уже свалили из Селькийского леса вместе с кентаврами, которые их стерегли. Ну, что теперь охраняют там кланы? Почему они не пускают нас охотиться там, где нам нравится? Но мы больше и спрашивать не будем. Перебьем их всех, и дело с концом.
Опять наступила весна. Слухи, достигавшие постоялого двора, подтверждали прошлогодние слова охотника за головами. Под неотступным напором Деш-тира древние тайны теряли свою силу. Древние расы куда-то исчезали. Наемники все более наглели. Истребление кланов становилось привычным делом. Охотники за головами вторгались в священные пределы, но уже не было стражей-кентавров, чтобы
