ногах. Один из санитаров подошел к нам и сказал:
— Как хорошо, что вы пришли. Займитесь им. Он пережил черт знает какое потрясение.
— Что с его женой? Что…
Санитар пожал плечами.
— Мы сделали все, что было в наших силах. Но, похоже, носовая перегородка и вся передняя часть головы промерзли. Возможно, дошло до частичного повреждения мозга. Врачи выяснят все только после тщательного осмотра.
Уолтер задрожал.
— Вы не знаете, как это могло случиться? — спросил санитар. Наверняка же кто-нибудь поблизости от вас держит дома баллоны с жидким газом? Знаете, там, азот, кислород или что-то еще в таком же роде.
Я покачал головой.
— Никого такого не знаю. У меня в доме ничего подобного нет.
— Она всегда была такая ласковая и добрая, — прошелестел Уолтер. Она так сильно любила мать. Никогда не была холодной, безразличной. Никогда, никогда…
— Все будет хорошо, — повторил санитар, затем помог Уолтеру сесть в карету „скорой помощи“ через заднюю дверь. Он запер за ним дверцу, подошел ко мне и сказал:
— Это ваша теща, верно?
— Точно.
— Последите за стариком. Ему нужна ваша помощь.
— Вы думаете, что умрет?
Санитар поднял руку:
— Я не говорю, что она будет жить, и не говорю, что она умрет. Но всегда помогает, если у пациента есть воля к жизни, а у нее ее явно совершенно нет. Что-то связанное с ее дочерью, не знаю точно. Наверно, речь идет о вашей жене, нет?
— О моей бывшей жене. Она умерла месяц назад.
— Очень жаль, — сказал санитар. — Плохой год для вас, да?
20
Когда мы ехали в округ Дракут, на встречу со старым Дугласом Эвелитом, лило как из ведра. Небо затянула непроницаемая серость, напоминающей мокрую фланель, а дождь лил и лил, как будто и не собирался переставать, как будто в Массачусетсе никогда уже не засветит солнце.
Мы ехали втроем на моей машине — я, Эдвард и Форрест. Джимми Карлсен тоже хотел выбраться с нами, но его мать в последнюю секунду потребовала, чтобы он ехал в Кембридж и съел воскресный ленч со своими кузенами из Аризоны.
— Мать Джимми из тех мегер, которые не могут не настоять на своем, объяснил Форрест, когда мы уже отправились в путь.
— Каждая мать такова, — ответил Эдвард, и я с жалостью и сочувствием подумал о Констанс Бедфорд. Уолтер позвонил мне утром и сказал, что Констанс все еще находится в отделении интенсивной терапии и что врачи из Грейнитхед очень сдержанно оценивают ее шансы выжить. „Серьезные физические повреждения и психический шок“, так звучал диагноз.
Пока я еще не рассказал Эдварду и Форресту об ужасных событиях прошедшей ночи. Я хотел сначала сам их обдумать, а уж потом начинать о них дискутировать, особенно с кем-то, кто настроен так скептически, как Эдвард. Я собирался рассказать им все, рано или поздно, но сейчас я просто не мог сосредоточиться. Своим внутренним взором я видел напирающих призраков, открытые гробы и потрескавшиеся глазные яблоки. Я ничего из всего этого не понимал и не хотел в этом пытаться разобраться, чтобы не создать еще больших проблем для своих мозгов. Это было нечто значительно большее, чем „постпогребальная депрессия“ доктора Розена. Это был иной мир, иной способ существования, слишком могущественный и таинственный для способностей и возможностей врачей и психиатров. Если я хотел как-то помочь Джейн, Нийлу Манци или тем ищущим искупления душам, которые преследовали меня минувшей ночью, я должен был подробно познакомиться с этим иным миром, откинув всякие предубеждения и готовые выводы.
В Страну Мертвых ты можешь войти только как наследник… Так она сказала, будто цитировала из книги… по вызову того из родных, который умер перед тобой…
Эти слова утвердили меня в моей первоначальной версии: смертельные случаи в Грейнитхед носили сверхъестественный характер, умершие вызывали к себе живых — это был какой-то спиритический сеанс наоборот, с трагическими, нередко ужасными последствиями.
По крайней мере теперь я знал только одно: что сам я неприкосновенен, нахожусь под защитой моего неродившегося сына. Может, не от всей мощи того, что лежало на дне в трюме „Дэвида Дарка“, но наверняка от Джейн.
Сидя за рулем, я чувствовал нарастающую горечь; горечь и усталость. Охваченный ужасающей депрессией, я повторял себе, что я совершенно бессилен, что я не могу сделать ничего, чтобы обеспечить покой душе Джейн. Хотя после ее смерти я погрузился в пучину отчаяния, намного хуже было сознание, что ее душа все еще томится в этой ужасной бездне среди призраков, скелетов и гниющих трупов. Боль стала более мучительной, а беспомощность и отчаяние усилили старое чувство потери.
Я слушал Брамса по автомобильному магнитофону, чтобы успокоиться, и болтал с Эдвардом и Форрестом о Джилли Маккормик, о музыке, о „Дэвиде Дарке“… и снова о Джилли Маккормик.
— Она к тебе неравнодушна? — спросил Эдвард, когда мы въезжали в пригород Берлингтона.
— Кто, Джилли?
— А кто же еще?
— Не знаю, — ответил я. — Мне кажется, между нами есть какая-то симпатия.
— Ты слышал, — завопил Форрест. — Между нами есть какая-то симпатия. Так говорит образованный тип вместо: „Мы только друзья“.
Эдвард снял очки и протер их мятым платком.
— Восхищаюсь твоим темпом, Джон. Ты действительно прешь к цели, как „Шерман“, когда чего-то хочешь.
— Она очень привлекательная девушка, — ответил я.
— Это точно, — согласился Эдвард. Казалось, я почувствовал в его голосе нотку ревности.
Форрест склонился с заднего сиденья вперед и слегка похлопал Эдварда по плечу.
— Не переживай, — обратился он ко мне. — Эдвард влюбился в Джилли с первого же взгляда.
В Берлингтоне мы свернули с шоссе номер 95 вправо и поехали на северо-восток по шоссе номер 93. Автомобиль пересекал лужи, разбрызгивая их. „Дворники“ выражали свое возмущение неустанным писком резины, скользящей по стеклу, а на боковых окнах дрожали капли дождя, как будто упорные, не дающие себя прогнать воспоминания.
— Знаете, — провозгласил Эдвард, — Брамс играл на фортепиано в танцклассах и в портовых забегаловках.
— Это еще ничего, — ответил Форрест. — Прокофьев ведь даже готовил сукиаки.
— А какую это связь имеет с Брамсом, ко всем чертям? — закипятился Эдвард.
— Ради Бога, заткнитесь оба, — заревел я. — Я сегодня не в настроении для академических споров.
Оба послушно заткнулись, и с минуту мы молча ехали под дождем в сторону округа Дракут. Потом Эдвард заявил:
— Так это правда? С этим сукиаки?
— Конечно, — подтвердил Форрест. — Он научился этому в Японии. Но в то же время он так никогда и не полюбил суси. Заявлял, что после суси его постоянно тянет сочинять не в такт.
Мы добрались до Тьюсбери в самом начале первого. Эдвард уверил нас, что он великолепно помнит
