какую боль передают. Она умела доставать детей из голубых животов, где их хранят матери в течение девяти месяцев, зашивать раны, убирать шишки, останавливать понос. Она уже знала, что у дорог человеческой боли нет определенного направления, а иногда и конца. Но она знала также, что боль можно остановить, что с сотворения мира человечество умеет останавливать ее, что не существует абсолютной медицинской истины и что всегда можно обнаружить что-то новое в результатах поиска других.
– Мы, врачи, ничего не знаем, мы только учимся, – сказал ей Куэнка вместо прощания.
Даниэль взял под руку отца и устремил пристальный взгляд на Эмилию.
– Ты все знаешь сама, – сказал он.
– Ты пойдешь на войну? – спросила Эмилия.
– Войны не будет, – сказал Даниэль.
Эмилия была готова верить каждому его слову.
Следующие недели стали сложным временем для всех. После выборов Милагрос Вейтиа была настолько измотанной и разочарованной, что несколько дней не хотела даже причесываться. Она переехала жить к сестре, потому что одиночество, так ценимое ею, стало для нее чем-то вроде сковородки, которой ее бьют по голове. Поэт Риваденейра так расстроился, когда она отказалась поехать с ним в путешествие, что, не дожидаясь выборов, решил ехать все равно, сделав еще одну из многочисленных каждодневных попыток научиться жить без нее.
Еще до начала выборов стало ясно, что их результаты будут сфальсифицированы. Ни Диего, ни Хосефа, ни Милагрос не были включены в списки, публикуемые официально в газете за восемь дней до первичных выборов. Многие, как и они, никогда не получали карточек избирателей, дававших им право голоса.
Из тюрем исчезли «друзья-охранники». С момента своего похищения Милагрос не могла выйти на улицу, не рискуя снова оказаться за решеткой. Саури, все трое, подменяли ее, когда нужно было покупать свободу для сторонников Мадеро. Но даже Эмилия, знающая короткие пути, благодаря опыту, полученному при спасении Даниэля, сумела освободить лишь одного человека.
Однажды арестовали единственного сына женщины, приходившей каждую неделю в дом Ла Эстрелья за рубашками Диего и каждую неделю возвращавшей их поглаженными и накрахмаленными, как будто сахарными. Казалось, небо одолжило ей всю свою воду в тот вечер, когда она пришла в слезах, потому что ее сын был уже на железнодорожном вокзале, а это означало только то, что его пошлют умирать.
Поскольку ее родители были заняты (они спорили с Милагрос), Эмилия взяла женщину под руку и повела ее на вокзал искать бог знает кого. Темнело, когда они пришли на перрон. Красочный паровоз зарычал, выпуская в воздух густой дым. Эмилия вдохнула этот воздух, пропустила его в свои легкие и почувствовала, что вернулись воспоминания о том священном путешествии. Она не ощущала никакой тяжести в ногах, ни в языке, ни спазм в горле, когда поспешила на поиски человека, охранявшего вагон с заключенными. Она поднялась по лесенке и принялась стучать в дверь, покрикивая, как требовательная хозяйка. Эмилия назвалась фамилией, которой обычно украшал свое имя супруг Соль, и воспользовалась без колебаний влиянием семьи, владевшей половиной штата. Она сказала, что сын доньи Сильвины, прачки, был работником в их доме и что она не видит причины держать его в тюрьме. Когда ей ответили, что он был одним из лидеров забастовки, она сделала удивленное лицо. Она посмотрела на охранника с тем же высокомерием, которое ее всегда ужасало в золовках Соль, и заявила, что это было невозможно, так как он находился у нее на глазах днем и ночью последние пять месяцев. Она сумела убедить начальника вокзала в своем знатном происхождении и, сразу получив необходимую власть, увела парня с собой, подписав своим взятым напрокат именем бумаги, согласно которым она берет на себя ответственность за его жизнь и верность родине.
Донья Сильвина была так благодарна, что на следующий день пришла к Эмилии с одной из своих девяти дочерей. В качестве благодарности за возвращение в семью единственного мужчины ей казалось справедливым отдать одну из своих женщин. Это была девочка тринадцати лет, бледная и худая от недоедания, ока улыбалась редко и согласно, пока ее мать объясняла, почему она делает такой подарок. Эмилия не знала, что и сказать. Ее учили, что не принять подарок бедняка – значит оскорбить его. Но одно дело было понимать это, и совсем другое – оставить у себя дочь этой женщины, словно какую-нибудь курицу.
На какое-то время она утратила свое красноречие, сослужившее ей такую хорошую службу накануне. Она смотрела то на донью Сильвину, пытаясь выяснить, из какого теста она сделана, то на ее дочь. Эмилия ждала, что внутренний голос даст ей ответ, и сжимала кулаки с такой силой, что ногти вонзались в ладони. Но тут девочка своим хриплым голосом задала вопрос, прервавший душевные муки, которые Эмилия уже не могла терпеть.
– Вы не хотите меня брать? – спросила она.
Эмилия ответила, что дело совсем в другом, и увидела, как улыбка девочки из напряженной превратилась в довольную, и она сказала ее матери, чтобы та уходила домой. Женщина еще раз поблагодарила и уже готова была исчезнуть, когда Эмилия, ухватив за фартук, остановила ее и сказала, что не может с ней так поступить. Она сплела целое кружево из слов, чтобы объяснить, почему не может оставить у себя ее дочь. Женщина не поняла ее доводов, но в конце концов приняла их, хотя ее больше убедили слезы в глазах девушки, чем поток нежных слов, в которых она совсем запуталась.
Когда они наконец ушли, Эмилия побежала на поиски Милагрос. Та составляла манифест, в котором звучал призыв выйти на митинг протеста против грязной игры на выборах. Только это занятие ее успокаивало, и она писала манифесты каждый день и в любой час, независимо от того, публиковались они или оставались среди вороха бумаг на ее письменном столе.
– Ты могла бы сделать доброе дело, оставив ее себе, – сказала Милагрос. – Наверняка она умирает с голоду.
Эмилия вспомнила девочку, выражение мольбы на ее лице и подумала, что, вероятно, Милагрос права. Но сказала, что ей спокойнее было отказаться.
– Покой – это то, чего нет нигде, – сказала Милагрос, нежась под прикосновениями щетки для волос, которой Эмилия взялась ее причесывать.
Она заплела в косы ее густые волосы, где было все больше седины, а потом заколола косы, почти идеально уложив их. Годы прошли, и их костер не пощадил Милагрос, но ее черты сохраняли ту же особенную, надменную и благородную красоту, как в дни ее бурной молодости.
Хосефа говорила, что ум Милагрос всегда был самой яркой краской на том полотне, на котором художник-жизнь запечатлевал выражение лица ее сестры. И теперь, глядя в ее глаза, Эмилия убедилась в справедливости этих слов, как никакие другие говорящих правду о ее тетке.
Но бездушный ум опасен, и было очень горько слушать, как Милагрос предсказывает катастрофы. В ее голосе звучали апокалиптические нотки и бездонное отчаяние, которые Эмилия не готова была принять как единственный вариант своего будущего. Поэтому она стала настойчиво опровергать категоричность предсказаний, которые Милагрос видела с помощью своего воображаемого хрустального шара.
Весь остаток утра Эмилия говорила с ней с такой бесцеремонностью, с какой уже давно никто с ней не разговаривал. Она поспорила на пятьдесят шесть сантиметров своей необъятной копны темных волос, что Мадеро станет президентом Мексики, даже если ни Милагрос, ни ее отец, ни, очевидно, сам Бог Отец или Коатликуэ не считают это возможным.
– А я ставлю свой левый глаз, что этого не будет, – сказала ей Милагрос, которую развеселила такая ставка. Потом она подошла к письменному столу и порылась в ящике Диего.
– Вот, возьми, – сказала она, протягивая запечатанный конверт, подписанный для нее Даниэлем. – Кто тебя теперь сможет защитить от жизни?
Спор Милагрос с семейством Саури накануне, когда Эмилия оставила их, касался этого письма. Все трое знали, о чем оно, потому что вместе с ним они получили письмо доктора Куэнки с его разъяснениями. Когда они догадались в общем о содержании письма, то решили не отдавать его Эмилии как можно дольше. А Милагрос как раз пыталась доказать им, что солнце пальцем не закроешь, особенно если этот палец дрожит, но Хосефе удалось убедить ее, что самое лучшее пока – подождать.
Единственное, что смогла отвоевать Милагрос, – это право хранить письмо, а следовательно, определить день, когда ждать дольше будет уже нельзя.
В этом письме, так же спокойно, как в прошлых письмах, Даниэль рассказывал о климате в Чикаго, о последнем фильме Чаплина и о сюжете романов, которые он читал. Рассказывал с той же ироничной
