она чистит карабин кружевным платочком, подаренным ей Эмилией, вот она лепит кукурузные лепешки с ловкостью опытного скульптора, вот она раздувает угли под жаровней, вот она играет в прятки с девочками, вот она кричит о своей любви к Франсиско Мендосе с вершины холма, когда их никто не слышит, и ругает его, как рассерженный командир, два часа спустя.
– Эй ты, козел, убери отсюда это дерьмо, – услышала Эмилия в первый день, когда они с Даниэлем проснулись в их нищей комнате. Всю жизнь она будет помнить, какое удовольствие она ей доставила этой фразой.
Она с самых первых слов поняла, что Долорес права. А остальное время она ее просто слушала, уже скучая по ней. В день ее отъезда они зашли в трактир выпить по стаканчику пульке.
– Ну, будем, – сказала ей Долорес, прикрыв глаза, чтобы выпить одним глотком.
Они приехали в Пуэблу ночью. Сначала они хотели поспать немного в логове Милагрос, прежде чем появиться в доме Ла Эстрелья, но именно он был им по дороге, ведь дороги сердца узнаешь, только если пройдешь по ним. Еще не рассвело, и только слабый отблеск уличного фонаря увядал рядом с балконом ее дома. Эмилия Саури представила себе родителей, спящих за закрытыми ставнями, обнявшись, как она их видела с детства и как они будут спать всегда, даже если рассвет застанет их разбитыми параличом. Представила себе гладкую перину на их кровати, блестящее дерево полов, покой, свернувшийся калачиком в креслах гостиной, беззастенчивый запах кофе по утрам, ранний гомон птиц, время, замедляющее свой ход среди склянок аптеки, мечты о путешествиях своего отца, тишину сумерек, когда макаешь в молоко хлеб, испеченный матерью. Она побежала к двери. Ей было наплевать на доводы против, на слова Даниэля о необходимости быть благоразумными. Она схватила дверной молоток и застучала так, как только ее тетушка Милагрос была способна стучать.
Хосефа спрыгнула с кровати от первого же звука, коснувшегося ее чуткого слуха, услышала ворчание Диего по поводу манер и представлении о времени ее сестры Милагрос. Она пробежала влажный предрассветный сумрак коридора, пытаясь попасть руками в рукава халата, и, перепрыгивая через две ступеньки, спустилась вниз по лестнице.
– Это ты, Эмилия? – спросила она, прежде чем открыть. Потому что кто, кроме Эмилии, мог заставить ее сердце укатиться в пятки?
XIX
В течение бурных и противоречивых месяцев, последовавших за той ночью, когда Эмилия пересекла порог своего дома на руках у медно-красного лохматого Даниэля, Хосефа без конца повторяла афоризм о времени, которое делает с чувствами то же самое, что и ветер с огнем: «Если они слабые, как огонек свечи, оно их гасит. Если сильные, как пожар, – еще сильнее раздувает».
Эмилия отпустила Даниэля без единого упрека, не спрашивая, куда он идет. Савальса встретил Эмилию, не спрашивая, где она была, и тоже без единого упрека. А потом время стало распоряжаться смелостью и обидой каждого из них.
Дни сложились в месяцы, а жизнь с ее несчастьями и радостями завязалась в напряженный узел. Савальса и Эмилия снова стали работать вместе. Беспокоясь все время о других, об их гнойниках и болезнях, об их возможном излечении или неминуемой смерти, они стали неразлучной парой. Они научились быть рядом каждый день, как детали одних часов. Каждый день все больше людей приходило в кабинет Савальсы за помощью и находило ее у этой пары глупцов, способных поспорить с судьбой даже из-за самых непредвиденных телесных напастей.
Однажды сентябрьским полднем 1912 года Савальса пришел в аптеку и попросил Эмилию и Диего поехать с ним вместе по одному делу. Диего был в курсе этого дела, которое привело его к ним, но решил, что Савальса заслуживает, чтобы его оставили наедине с Эмилией в этот торжественный момент, поэтому он извинился, сославшись на то, что не может оставить без присмотра аптеку, и только вздохнул вслед ни о чем не догадывающейся и заинтригованной Эмилии, которую торопил Антонио.
В начале года хозяева одного загородного дома выставили его на продажу, запросив гораздо меньше его стоимости, потому что бежали из страны, словно от чумы. Савальса, услышав об этом от Хосефы, поспешил сделать выгодную покупку. В течение нескольких месяцев он хранил в секрете, для чего он собирается использовать этот дом. Эмилия замечала, как он исчезает еще до полудня или опаздывает к пятичасовому приему больных, не говоря ни слова.
– У него есть невеста, и он хочет сохранить это в тайне, – сказала Эмилия матери.
– Не может быть, – возразила ей Хосефа. – Именно эти тайны и узнаются быстрее всех остальных.
На деньги, не израсходованные на свадьбу и путешествие в Европу, Савальса оборудовал в этом доме маленькую больницу. И когда она была готова, привел туда Эмилию.
– Это почти все, что у меня есть, и это гораздо больше, чем я мог мечтать, – сказал он ей, прежде чем открыть дверь.
Эмилия Саури обошла дом, и большего энтузиазма не вызвали бы у нее все чудеса Европы. Она ходила из комнаты в комнату, прикидывая, как и куда поставить мебель, открывала и закрывала окна, порадовалась зеленой траве в саду, и, когда она думала, что увидела уже все, сияющий Савальса отвел ее в маленькую операционную с современными аппаратами и инструментами, как в кино.
Савальса добыл это оборудование благодаря протекции американского консула в Пуэбле, краснощекого и улыбчивого старичка, которого он вылечил от диспепсии, как тот полагал, хронической, и который поэтому любил его не меньше, чем свою родину. Посол Соединенных Штатов в Мексике упорно старался уничтожить режим Мадеро и в своем стремлении добиться этого сообщал своему правительству всевозможные небылицы об опасности, которой подвергаются жизнь и имущество американских граждан. Для подтверждении этой версии ему всегда нужны были свежие факты о хищениях, преследовании или разорении соотечественников, в общем, о любых несчастных случаях. Блестящая аппаратура из операционной была заказана им самим, чтобы выдумать и подкрепить бесспорными фактами историю о несчастном несуществующем враче, переправившем в Мексику очень дорогое оборудование и бросившем его там из-за опасения преследований со стороны режима Мадеро и того кошмара, в котором он жил лишь потому, что он иностранец. Когда посол счел свою историю вполне доказанной, он выставил оборудование на продажу, и при посредничестве сметливого консула в Пуэбле Савальса его купил за пятую часть стоимости.
Пока ее друг рассказывал эту запутанную историю, обернувшуюся такой выгодой для него, Эмилия ходила по залу, ощупывая все подряд. Потом, остановившись около Савальсы, обняла его.
– Я подумала, что у тебя невеста, – сказала она.
– И тебя это лишило бы покоя? – спросил Савальса, гладя ее кудри, которые Эмилия подставила прямо ему под нос, что было как бальзам для его души.
– У меня нет на это права, – сказала Эмилия, чувствуя себя защищенной сильными и надежными руками Савальсы. От него пахло табаком и хорошим одеколоном. Рядом с ним она почувствовала себя очень спокойно, и это ощущение было таким новым для нее, что она вдруг запела песню о любви и стала танцевать в ее ритме.
Даниэля не было целый год, и письма от него приходили из самых неожиданных мест. Иногда они были веселые, написанные наскоро, иногда серьезные и грустные. В зависимости от этого менялось и настроение Эмилии, то поднимаясь, то опускаясь по склонам антиправительственного восстания, в которое ввязался Даниэль, не обретя в Мадеро справедливого главу государства, как ожидалось.
Даниэль вернулся в штат Морелос, к югу от Пуэблы, и был назначен связным между крестьянами с юга и повстанцами с севера. Он ездил, писал прокламации, помогал в разработке планов и голодал как никогда. На какое-то время мятежники с севера заставили дрожать всю страну, они сумели взять Чиуауа и часть Соноры, прежде чем правительство сообразило, что нее, собственно, происходит. Даниэль сопровождал их в качестве журналиста, отсылая заметки в газеты Чикаго и Техаса. Он остался с ними и когда они начали терпеть поражения со стороны ополчения, реорганизованного доставшимся в наследство от диктатуры Диаса генералом, которого Мадеро назначил командующим кампанией против севера. Его звали Викториано Уэрта. Пока повстанцам не пришлось вступить в бой с этой новой армией в Рельяно, Даниэль занимался только интеллектуальным трудом и выступал в роли адвоката. Но в тот день даже дети взяли в руки оружие. И с тех пор восставшие отступали, пока не осталось другого выхода, как просить убежища в Техасе.
Открыв сыну двери своего дома в Сан-Антонио, доктор Куэнка, все еще не утративший своей горделивой осанки, но почти слепой и настолько больной, что оставалось удивляться, как выдерживало его измученное
