обо всем Диего. Уже давно его жена не хотела сообщать ему о новых катастрофах, она не понимала, откуда у нее взялась эта слабость, но она очень хорошо знала, что не может говорить с мужем ни о политике, ни о потерях, не испытывая чувства вины. Словно от нее зависят и покой, и вечная жизнь, как будто именно она отнимает их у беспокойного сердца, вместе с которым ее муж боролся против неизбежности.
Эмилия сняла белый халат, нашла Савальсу и сообщила ему об этом так, как оглашают приговор. У него сжались губы, и он дотронулся рукой до ее щеки, она закрыла глаза и отвернулась.
Почти четыре недели спустя, оставив безутешных родителей и Милагрос, Эмилия приехала в Сан-Антонио. Она везла с собой дорожную сумку из гобелена, чемоданчик, полный пузырьков с лекарствами, сумку с деньгами всей семьи, виолончель, подаренную ей доктором Куэнкой, и уверенность, что старый врач умер, чтобы вынудить ее встретиться с его сыном.
Она спрыгнула на перрон, пропахший галетами со сливочным маслом. Только что вырвавшись из хаоса, в который превратилась ее страна, и миновав станции, где если пахло не порохом, то наверняка стояла трупная вонь, Эмилия наслаждалась этим запахом и одновременно пустила свой нетерпеливый взгляд на поиски Даниэля. Она увидела его вдалеке и стала ждать, чтобы он сам ее нашел. Она хотела запомнить его фигуру, ищущую ее в толпе. Она хотела почувствовать, что все еще может вернуться обратно. Она хотела последний раз вздохнуть, прежде чем признает, что опять покидает территорию здравомыслия. Потом она подняла руку и помахала ею, подзывая Даниэля. И когда он оказался рядом, она крепко обняла тело затравленного зверя, тянувшего к ней руки.
Они проплакали вместе весь день и часть ночи. О себе и обо всех, о мечте старого Куэнки, о своем потерянном мире и о своем мире без границ, об убитых и об убийцах, о войне, разделяющей их, и о мире, который они не умели найти. Потом природа их тел вернула их к жизни. Рассвет застал их спящими друг на друге, и они повторяли это упражнение до полудня.
– Я неисправима, – сказала Эмилия, пробегая пальцами по дорожке из косточек, разделявшей на две половины грудь Даниэля.
В следующие дни небо видело, как по утрам они шли вдоль реки до места, где заканчивался город и начинались засеянные поля и стелился запах травы, покрывавшей землю. Эмилия познакомилась с Говардом Гарднером и сделала его своим сообщником и свидетелем своего счастья и своих желаний. Она обнаружила места, где продавали самое лучшее масло и самые свежие овощи, больше не боялась потеряться и каждую ночь ложилась спать под утыканной звездами темнотой, которая покрывала всю пустыню.
– Ну как раз для того, чтобы целовать, – говорил Гарднер, поднимая глаза, когда прощался с Даниэлем.
Эмилия понемногу заполняла дом цветами и превратила две комнаты небольшого жилища возле реки в утолок, заставленный шкатулками и прочими безделушками, где Даниэль даже почувствовал запах дома Ла Эстрелья. Возвращаясь туда по вечерам, он испытывал смущение, раздевая Эмилию в любое время, когда хотел. Он словно разом возвращал себе все утерянное, но опять все терял, как только выходил из дома. Очень скоро утешение тем, что она снова с ним, пробудило ностальгию по всему остальному.
– Ты всегда носишь с собой свой мир, – сказал он ей как-то вечером, вернувшись из редакции.
– А ты, напротив, понемногу повсюду теряешь свой, – ответила Эмилия, уткнувшись в какую-то книгу и не поднимая глаз.
Даниэль нагнулся, чтобы поцеловать ее, и вынул из ее рук трактат по анатомии, который она собиралась изучать.
Каждый вечер Даниэль возвращался из газеты в компании Говарда и с каким-нибудь известием из Мексики, которым нужно было срочно поделиться. Сначала это был бунт в штате Тласкала, потом извержение вулкана Колима, потом пожар, уничтоживший главный порт полуострова Юкатан, и наконец как-то холодным вечером, через десятые руки, но абсолютно достоверная, пришла новость о заговоре в армии против Мадеро во главе с самыми верными сторонниками прежней диктатуры.
Как ураганный ветер, отрывающий от земли все подряд, а потом швыряющий все обратно на землю, Даниэль кружил по комнате и рассказывал подробности о военном путче против Мадеро. Пока он говорил о заключенных, освобожденных мятежниками, о бомбардировках мирных жителей, о случаях паники и варварства, он швырял вещи в чемодан, а потом предупредил Эмилию, что на следующее утро они возвращаются в Мексику.
– Мы не можем оставаться счастливыми и спокойными, как сейчас, – закончил он. Если он был с теми, кто восстал против Мадеро из-за его неопытности, то сейчас он будет сражаться с теми, кто его предает за его реформаторскую деятельность.
Эмилия с невозмутимым видом довольно долго слушала, как Даниэль сетует и бранится, строит планы и участвует в воображаемых войнах, договаривается с Говардом о количестве заметок, которые он будет посылать ему каждую неделю, о том, куда он поедет в поисках сюжетов, у кого он возьмет интервью и в какие еще газеты Говард будет продавать его статьи. Потом, с той же безапелляционностью, с какой Даниэль принимал решения, не спрашивая ее мнения, она сообщила ему, что не пересечет границы. Она только что приехала, еще не оправилась от своего путешествия на поезде через полуразрушенную страну, ей еще не хватает мужества, чтобы вернуться туда. Кроме того, она поинтересовалась, ради чего Даниэль отправляется умирать на войну, у которой не было ни цели, ни смысла. Она сказала, что права ее мать, когда говорит, что политика открывает все самое плохое в мужчинах, а войны дают власть худшим из них. Она была уверена, что Даниэль уедет все равно, но пусть он даже не рассчитывает утащить ее за собой. Он обещал поехать с ней в Чикаго, чтобы познакомиться с доктором Арнольдом Хоганом, известным аптекарем и врачом, с которым Диего Саури находился в постоянной и давней переписке и заочной дружбе.
– Я не собираюсь менять свои планы. Я устала ездить туда-сюда в угоду прихотям, твоим и республики, – сказала она.
Она говорила все это, держа в руках чашку кофе, с апломбом, напомнившим Даниэлю девочку, сидящую на ветке дерева и болтающую на беглом и изящном английском, который привел бы в восхищение ее отца и на который она перешла теперь, чтобы доставить удовольствие гостю. Когда она наконец замолчала, Говард Гарднер, наблюдавший за ней все это время взглядом веселого щенка, взял из ее дрожащей левой руки чашку и поцеловал в щеку, зардевшуюся от произнесенной речи.
Эмилия молча налила ему кофе, и Говард устроился в кресле гостиной, собираясь и дальше присутствовать при этой ссоре. Даниэль, опершись локтями о стол, спрятался за поднятыми руками. Он ругался с закрытыми глазами и думал лишь о том, что ему необходимо, чтобы она всегда была рядом. Ему становилось плохо, когда она говорила с ним как с глупым мальчишкой, которому нужно все объяснять доходчиво и убедительно, чтобы он понял. Ему становилось плохо, когда ветер возмущения: окрашивал ее щеки и придавал четкость ее высказываниям, когда она рассуждала с уверенностью ученого-историка и гасила его порывы со снисходительностью старухи. Жизнь среди рассудительных взрослых наложила свой отпечаток на ее мысли, и с ней невозможно было спорить, потому что она была так же неотвратимо проницательна, как Хосефа, бесстрашна, как Диего, и упряма, как Милагрос. У него было очень мало аргументов, чтобы убедить ее, и ни один из них не мог быть использован на публике. Поэтому он не шевелился и довольно долго не говорил ни слова, пока воздух не раскалился настолько, что Говард допил последний глоток кофе и счел за лучшее откланяться.
– Эгоистка! – сказал Даниэль, как только они остались вдвоем.
– Задавака! – ответила Эмилия.
– Бесчувственная! – сказал Даниэль.
– Страдалец! – ответила Эмилия.
За этим последовала драка двух отчаявшихся животных, во время которой они кусались и осыпали друг друга оскорблениями, обещая забыть все, не видеться больше и ненавидеть друг друга до конца своих дней.
– Сдохни! – сказала Эмилия, когда они наконец расцепились. У нее была царапина на лбу, щеки горели, а блузка расстегнулась.
– Без тебя, – ответил Даниэль, взглянув на нее первый раз с начала драки. Она была прекрасна, как никогда. – Ты просто дикая, – сказал он, наклонившись за брюками специально, чтобы почувствовать боль в голени, куда она его пнула.
– Тебе больно? – спросила пристыженная Эмилия.
