и кончая Хелен Шелл, племянницей известного предпринимателя и гомеопата, друга Хогана, рыжей и очаровательной студенткой факультета философии, только что освободившейся от оков своего статуса ньюйоркской богачки, воспитанной в полной праздности. Философия Уильяма Джеймса была одной из главных ее страстей, другой – было влюбляться два раза в неделю в нового мужчину. Ее дружба с Эмилией подпитывалась тем, что по воскресеньям они обстоятельно рассказывали друг другу, что с ними произошло за неделю. Пока бельгийский ученый подробно описывал загадки атома, или некий историк торжественно задавался вопросом, почему же китайцы не открыли Европу, или некий математик скромно уточнял, что его наука является не только инструментом, но и методом самодисциплины, или некий экономист разглагольствовал о существовании бумажных денег на Востоке за три века до того, как в 1640 году на Западе отпечатали первые банкноты, о чем существует историческое свидетельство, Эмилия и Хелен плавали в омуте менее важных историй и более неотложных фантазий. Хоган, слыша, как они шепчутся, пока какой-нибудь ученый документально подтверждает свои выводы или рассуждает о многочисленных авторах открытий, о которых никто не знает, не мог понять, как Эмилии удается все запоминать, чтобы потом обсуждать с ним концепции времени или удивляться, что идея печатать в книгах оглавление получила распространение только к XVIII веку, хотя на первый взгляд эта девушка совсем не прислушивается к происходящему в гостиной.
На вопрос, как она может участвовать в двух беседах одновременно, Эмилия ответила, что подобная практика генетически заложена в женщинах ее семьи и что некоторые, как, например, ее тетушка Милагрос, способны усваивать темы четырех бесед одновременно. Может, этот феномен обусловлен страной, в которой они жили, ведь в Мексике происходило столько всего одновременно, что если человек не мог следить за несколькими событиями параллельно, то не поспевал уяснить себе самые важные из них. Можно было взять в качестве примера мексиканскую революцию, заставившую весь мексиканский народ буквально ползать на четвереньках. Убив Мадеро, Викториано Уэрта – по словам Диего Саури, величайший предатель в истории Мексики – захватил президентскую власть в республике и еще до конца 1913 года распустил Конгресс, заткнул рот прессе, посадил в тюрьму несколько членов парламента и уничтожил самого выдающегося из них. Избавившись таким образом от публичной критики, он наделил себя чрезвычайными полномочиями и предложил провести выборы… никогда. То, что произошло потом, не смог бы пересказать даже человек, способный видеть и осмыслять одновременно. На юге продолжалось восстание Сапаты. В штатах Сонора, Коауила и Чиуауа взялись за оружие все, начиная от губернатора-мадериста и кончая Панчо Вильей, бывшим преступником, воспитанным на мудрости пастухов с окрестных гор. Диего Саури писал в одном из своих длинных писем, которые Эмилия по многу раз перечитывала: «Страна, похоронившая Мадеро как правителя, возродила его как символ своей надежды». Сил контрреволюции оказалось достаточно, чтобы нанести удар по хрупкой демократии Мадеро, но недостаточно, чтобы восстановить национальный договор. По всей стране за эти жестокие и долгие полтора года поднялись против узурпатора, – объединенные ненавистью к нему, а не соглашением о том, что нужно делать после захвата власти, – самые разные группировки, представлявшие самые разные интересы. Они сумели уничтожить армию Порфирио Диаса, чего не смог сделать при жизни Мадеро, и добились того, что Уэрта подал в отставку и отправился в изгнание, как любой воин, потерпевший поражение, но свободный и живой, чего сам он не позволил проделать свергнутому им президенту. Повстанческие армии вошли в Мехико, единые в стремлении к победе, но разделенные в своих целях. Одни из них представляли светский и промышленный Север, образованный и деловой, равнодушный и амбициозный, другие защищали индейское и колониальное наследие, хотели справедливого раздела земли, чтобы избавиться от нищеты и несчастий, преследующих их всю жизнь. Час триумфа, писал аптекарь, стал часом разлада и конфликта.
Закрыв вопрос о прошлом, мексиканцы стали драться за будущее. И снова началась война. Даниэль ездил от одних к другим, но сердцем он был со сторонниками Вильи и Сапаты, как ни убеждал его рассудок, что невежество и жестокость этих вождей не помощники в управлении такой сложной страной, которую они захватили. Он восхищался ими, не закрывая глаза на их бестолковость и бесчинства. По крайней мере, так казалось Эмилии после многократного прочтения его статей, публикуемых газетой Говарда Гарднера.
Письма от Саури приходили редко и с большим опозданием, наверное, больше половины листочков, на которых Хосефа и Диего передавали своей дочери мельчайшие подробности всего, что они видели или о чем мечтали за эти годы, все еще лежат в каком-нибудь углу, из тех, где хоронят неисполнимые желания. Приходили и письма от Милагрос, которая, хотя и спрашивала возмущенно, какая дурь занесла так далеко ее племянницу, лучше всех понимала, что это была за дурь. Сюрпризом с легким ароматом детства явились письма от Соль, плавно перешедшей от медового месяца к одной беременности за другой. В ее посланиях сквозила скука пополам со страхом, хотя она считала, что умело это скрывает, благоразумная и хорошо воспитанная, как всегда. Самыми верными и точными были письма от Савальсы, а те, что так и не пришли никогда, были письма от Даниэля. Эмилия привыкла жить с его молчанием, словно оно было немым укором за то, что она с самого начала решила плакать по нему как по тем покойникам, которые покидают нас, хотя мы еще полностью не выполнили свой долг по отношению к ним. Даниэль, сказала она себе, состоял из двух разных людей: один из них качался с ней на роге молодого месяца и заполнял собою все ее сны, потому что ни один сон не мог сравниться с явью, когда он был рядом и утолял все ее желания. Другой был предатель, сидящий верхом на коне революции, чтобы идти созидать родину, словно родина могла быть где-то еще, кроме их общей постели.
– Сначала весь мир разлагался и начинал плохо пахнуть, когда его не было. Сейчас запах уже не так силен, но я спокойно дышу и без этого воздуха, – призналась она на одном из философских воскресений своей подруге Хелен Шелл, вызвав у той снисходительную улыбку. Словно, несмотря на неприхотливую и игривую безмятежность в ее душе, она завидовала аромату этой страсти, которую не могла понять даже с помощью знаний своих самых почитаемых философов. Думать все время об одном и том же мужчине, с детства желать только его, тосковать по нему, как в первый день, и уже два года не иметь ни с кем близких отношений – все это казалось ей возмутительной выдумкой и более противозаконной и аморальной линией поведения, чем любая из тех, что могут прийти на извращенный ум протестантскому пастору, под чьи проповеди, перечисляя свои грехи, она выросла.
С Хелен Шелл и ее тягой к приключениям Эмилия отправлялась в театр, когда чувствовала, что окружающий мир готов взять ее в осаду. С Хелен они читали одни и те же книги, обожали новые романы, странные стихи, разговоры до рассвета. С Хелен они иногда ездили в Нью-Йорк. Там Эмилия позволяла изумлять себя мостам и прочим чудесам этого города, который понемногу и навсегда покорил ее.
Однажды утром, когда Хелен заехала за ней по дороге на вокзал, откуда они собирались отправиться в путешествие, запланированное уже несколько месяцев назад, из Мексики пришла срочная телеграмма. Эмилия собралась было открыть ее, когда Хелен, фанатка запрограммированного будущего, стала умолять ее не разрушать его и не читать новостей, которые могли бы сломать их планы. Эмилия после нескольких минут колебаний послушалась подругу, уверенная, что ничего хорошего не могло быть внутри конверта с пометкой «срочно», принесенного из мира, охваченного войной. Она даже не осмелилась прочитать адрес отправителя, предполагая, от кого могла быть телеграмма, но не желая знать, от кого именно. Еще ей не хватило мужества оставить ее на столе в спальне. Она положила ее на самое дно сумки и взяла с собой.
В течение дня несколько раз, когда Эмилия искала что-нибудь в сумке, она находила ее, чтобы убедиться, что она еще там. Вечером она вошла в танцзал одного развратного отеля в восточной части Нью-Йорка, где впервые играли фокстрот, полная решимости танцевать с тем, от кого поступит самое заманчивое предложение. Хелен Шелл познакомилась в университете с мужчиной, о котором в эти дни мечтала по вечерам, но который не заставил ее потерять голову, потому что имел в наличии очень большие ноги. Однако в тот вечер, когда они отправились танцевать фокстрот, она прошла испытание огнем, поскольку, несмотря на огромные ботинки, надетые на ноги клоуна, он сжал в объятиях тело Хелен и лицом к лицу кружил ее с таким изяществом, что зажег по линии ее талии такой огонь, который до него не смог зажечь ни один кавалер.
Эмилия смотрела, как они в полутьме скользят по площадке, не испытывая никакой зависти, а лишь тоску по Даниэлю и восхищение старшей сестры. Хелен была старше ее на два года, но Эмилия смотрела на нее снисходительно, как смотрят рано повзрослевшие люди. Жить среди умирающих, хранить как самое яркое воспоминание грохот войны и потерять любовь всей своей жизни – все это неотвратимо делало ее взрослее подруги. Прошло немногим меньше двух лет с того утра, когда она рассталась с Даниэлем. Она
