разжигал прямо в вагоне огонь, пуская в ход обрывки бархата, чудом сохранившиеся на немногочисленных сиденьях, чтобы испечь лепешки; кто-то писал по углам или из окон; кто-то спал полуголым, ругался со своим мужем или женой или даже наваливался сверху, наплевав на то, что скажут соседи. Сначала Эмилия пыталась поддерживать на должной высоте моральные принципы, заботливо привитые ей родителями, но со временем научилась, как другие, прислушиваться к своим потребностям. Она даже без лишней щепетильности могла дождаться полуночи и пустить Даниэля к себе под юбку в игре, которая в ожидании неминуемой смерти заставляла острее ощущать жизнь через слияние их тел.
В воздухе чувствовалось, что каждое утро может стать последним, и казалось настоящим чудом, что приходила ночь и можно было любить друг друга в зыбкой темноте поезда или прямо в поле, утонув в аромате цветов, усыпавших пастбище, где они лежали, когда их капризный паровоз ломался, потому что любить – это лучший способ провести долгие часы ожидания. Часто, когда Даниэль что-то быстро писал или разговаривал с солдатами, Эмилия спрашивала себя, что же тут делала она, ни на что больше не годная, кроме как быть в его полном распоряжении, не способная ничего сделать, разве что осмотреть какого- нибудь раненого, для лечения которого у нее не было никаких средств, и еще раз убедиться, что медицина ничего не стоит без хорошей аптеки. При мысли, что любая женщина могла бы выздороветь, имея под рукой какой-нибудь из настоев, стоящих на полках в аптеке Диего Саури, она доходила до нервного истощения, переставала разговаривать, смеяться, есть и даже желать тело, которое Даниэль предлагал ей в качестве утешения. В этом поезде, на ее взгляд, было больше больных, чем здоровых, больше слабых, чем сильных, больше тех, кому нужна была постель и дающий силы бальзам, а не пистолет и генерал, за которым необходимо идти на поиски революции. Она часами думала, нехваткой какого витамина вызвано появление белых пятен, покрывающих лица детей, и каким антисептиком можно было бы вылечить венерические болезни, проникающие с тех штук, что болтаются между ног у мужчин, к солдаткам, в глубину их теплой утробы.
По всему поезду разнеслась весть о медицинских способностях девушки из желтого вагона, о том, что она везла в чемоданчике лекарства, а ее руки умели накладывать швы и повязки, и со всех концов к ней на осмотр потянулись скорбящие всех мастей, которых Эмилия могла только выслушать и дать рекомендации на будущее, чтобы, когда они доберутся до места, они нашли такую-то траву и такой-то порошок.
Одна женщина из ее вагона уже четыре дня лежала скрючившись на полу, после того как у Эмилии в первое же утро закончились обезболивающие, а на третий день – слова утешения при виде ее страданий. Она прокляла то время, что провела в Чикаго, говоря себе, что это был не лучший способ изучать медицину, чтобы жить потом среди бедняков, и, собрав все свои силы, попыталась вспомнить, как лечить, не имея под рукой никаких средств. Но все свои знания она уже исчерпала, поэтому просто села на корточки подле этой женщины, стонавшей тихонько, как умеют те, кто с рождения знает, что их долг – никому не мешать. Так она и сидела, страдая от своей неспособности помочь, когда к ней подошла маленькая сгорбленная старушка и сказала, что может кое-что сделать. Эмилия посмотрела на нее, уверенная, что у той, вероятно, были причины так говорить, и подвинулась со своими бесполезными, как она считала в последнее Бремя, кабинетными знаниями, чтобы освободить место волшебству. Она назвала старушке свое имя и с благоговением спросила, может ли она остаться и посмотреть. Знахарка небрежно кивнула головой, как отгоняют муху, и, сняв накидку, открыла сильные молодые руки, никак не вязавшиеся с ее старым и на первый взгляд слабым телом. Этими руками, в которых она ничего не держала, она начала ощупывать голову больной очень медленно, будто искала те места, где нужно задержать подушечки своих пальцев. Потом она спустилась на затылок, на веки, на впадинку между большим и указательным пальцами левой руки, на какую-то точку на ступнях ног, на них она задержалась дольше, чем где бы то ни было. Понемногу женщина перестала стонать и смогла уснуть впервые за последние несколько ночей.
Сидя на корточках напротив старушки, Эмилия зачарованно смотрела на нее и, казалось, хотела влезть в ее шкуру.
– Вы знаете акупунктуру? – спросила она у знахарки, которая как будто вернулась с другого света.
– Меня зовут Теодора, а это я не знаю, как называется, – ответила старушка, снова завязывая накидку на груди.
– Вы меня научите? – взмолилась Эмилия.
– Тому, что сможешь сама выучить, – ответила та.
Очень скоро они работали вместе. Эмилия ходила за старушкой по обшарпанному поезду с тем же энтузиазмом, с каким она сопровождала всех своих учителей, и не было подробности, которая бы от нее ускользнула, ни вопроса, который бы она не задала, ни сомнения, которое Теодора не сумела бы рассеять.
– Это нужно почувствовать, – говорила она, когда Эмилия начинала сыпать именами, неизвестными старушке, или отвечала на ее вопрос, уверенная, что все решается с помощью усилия воли. Тогда Эмилия приходила в отчаяние, потому что Теодора все делала очень быстро и считала многие вещи само собой разумеющимися. В один из таких моментов старушка спросила ее резко:
– Разве я прошу тебя объяснить, как ты зашиваешь дырки? Нужно просто смотреть и учиться, только и всего.
Затем она сама стала накладывать швы на рану одного из пациентов, что раньше всегда было обязанностью нежной сеньориты из желтого вагона.
Так они были заняты все время, учась одна у другой. Эмилия будет потом говорить, что в этом обмене знаниями ей повезло больше. Однако Теодора всегда относилась к ней с уважением, как относятся к людям, знающим много о том, о чем ты всегда хотел знать.
Можно только догадываться, чему она верила из всего, что ей рассказывала Эмилия о последних научных открытиях, о том, что человеческие существа, возможно, хранят свои главные эмоции в мозге, а не в сердце, о том, как важны антисептики и чистая вода, об анестезии и других современных чудесах, но, очевидно, она тоже не считала себя несправедливо обделенной стороной в этом сотрудничестве. Теодора испытывала к девушке уважение сродни тому, что почувствовала Эмилия, увидев впервые, как та работает, и поэтому старая женщина раскрывала перед ней свои сокровища, не пренебрегая также тем, что получала сама, веря, что этим сможет удачно дополнить свои познания и претворить в жизнь некоторые бредовые идеи, родившиеся от ее пламенной страсти к врачеванию. Постепенно она обучила Эмилию своему искусству, помогающему изгонять многие недуги из тела одной лишь мудростью пальцев, и продолжала дарить ей кучу больших и маленьких секретов, которые Маймонидес с восторгом занес бы в свою книгу, если бы услышал.
В разговорах с Даниэлем Эмилия свою счастливую встречу с Теодорой называла курсом походной медицины и благодарила его по четыре раза за ночь, что он заставил ее отправиться в это необычное путешествие. Даниель видел, что она становится с каждым днем все более худой и измученной, но все более бесстрашной. Она смотрела на несчастья, приводившие ее раньше в ужас, с молчаливым уважением и спокойным состраданием, научившись не показывать своих чувств. Он наблюдал ее ежедневные попытки расчесать свои грязные волосы, умыться, улыбнуться, словно мир вокруг не рушился, и понимал, что он полюбил ее навсегда, как никого никогда больше не сможет полюбить.
ХХIII
Паровоз и его вагоны, шумевшие позади, словно цыганский табор, прибыли в пригород Мехико около трех часов ночи, в среду, в начале июня. Еще не рассвело, и темный воздух тепло и щедро дохнул в лицо Эмилии, которое она высунула в окошко, чтобы почувствовать рассвет на опущенных веках, легкий ветерок на волосах, росу на горных склонах. На горизонте, в темноте, вырисовывались вулканы, наблюдавшие за бедствиями, что творились на этой земле. Эмилия обвела их взглядом. Какими бы большими ни были все беды вокруг, если там стояли они, чтобы наблюдать за всем происходящим, значит, не все еще было потеряно.
Кругосветное путешествие их поезда было таким трудным и полным приключений, что его команда заслуживала всенародной торжественной встречи. Но на станции их встречали только их собственный глум да потихоньку светлеющее небо. Даниэль, иногда умевший спать как мертвый, проснулся, только когда поезд перестал убаюкивать его постукиванием колес. Он открыл глаза и увидел Эмилию возле окна, та стояла положив руки на плечи маленькой Теодоре. Они шептались, словно у них еще много осталось, что сказать друг другу.
Потом они обнялись. Эмилия расцеловала Теодору в обе щеки и расплакалась так искренне, что
