— Вы сказали мне, что он вышел вас встретить на дорогу к пекарне.
— Не уверена. Но боюсь, что так и было, хотя я просила его не встречать меня.
— Почему?
— Не знала точно, когда освобожусь.
— Теперь еще вопрос, и я вас избавлю от своего присутствия, чувствую, что вы устали.
— Ничего! — сказала через силу Надя. Она действительно устала сдерживать себя, казаться холодной, равнодушной, когда в душе все кипело, рвалось наружу.
— Не знаете ли вы, было у него с собой оружие?
— Не знаю, но думаю, что было.
— Почему вы так думаете?
— Потому что накануне, провожая меня, он сказал, что начальство боится выходить вечерами, стало опасно из-за того, что выпустили уголовников.
— Ну что же, это убедительно. А документы? Были у него с собой документы. Военный билет, партбилет?
— Этого я не знаю, могу только предположить.
— Мне очень важно, что вы думаете! Говорите…
— Я думаю, что были, он возвращался с работы, а там пропускная система. Вы узнайте, если он вернулся с пятичасовым автобусом, то мог переодеться.
— Он ушел из управления в восемнадцать пятнадцать.
— Тогда все! — хрипло сказала Надя и откинулась на подушку, чувствуя, что еще немного — и она начнет выть и биться головой о стену.
— Спасибо! Вы очень помогли мне: умно и толково. Разрешите, я все быстро запишу с ваших слов.
Потом Надя расписалась у него на протоколе допроса Михайловой Н. Н. так же, как много лет назад, не потрудившись прочитать, что там, в протоколе. Ей было все равно, что будет дальше, какое еще испытание заготовлено судьбой. Сейчас ее интересовал только один вопрос, который задать было неимоверно тяжело, и она долго внутренне готовилась к нему, собирая все силы, чтоб услышав, не сойти с ума окончательно.
Следователь встал и протянул ей руку.
— Наслышан, вы были незаконно осуждены и теперь восстановлены в правах! Поздравляю!
— Скажите! — глухо спросила Надя и замолчала, собирая в комок всю себя, чтоб произнести остальное.
— Слушаю вас!
— Скажите! — еще раз повторила она. — Когда хоронят Тарасова? Простите, мне больше не у кого спросить…
— Гражданская панихида была пятого мая. Приезжали его родители, на самолете забрали в Ленинград. — Еще раз благодарю за помощь. До свиданья! — Следователь поспешил выйти догадываясь, что сейчас произойдет с Надей, и не ошибся.
После его ухода, уже не сдерживая себя, она долго выла, стонала и плакала, до крови искусав свои губы, уткнув лицо в подушку, чтоб не было слышно ее. И так, вздыхая и всхлипывая, незаметно задремала. Очнулась от того, что кто-то сильно тряс ее за плечо. Над ней стояла сменная сестра Паша со шприцем в руке.
— Лежи тихо, сейчас укол сделаю, — сказала Паша.
— Не надо! — слабо запротестовала Надя. Она до смерти боялась уколов.
— Я говорю, не двигайся, а то больно будет. Это глюкоза с аскорбинкой.
— Вроде ведь не было у вас глюкозы?
— Для зеков нет, для вольных нашлась.
— Посиди, Паша, со мной, а? Так муторно одной здесь лежать.
— Некогда! Вот обход сделаю, лекарства раздам, приду.
— Обманешь?
— Я в ночь дежурю, приду!
И действительно, после ужина, вскоре как прозвучал отбой, в дверях показалась щуплая Пашина фигурка и, прежде чем затворить за собой дверь, внимательно просмотрела коридор, прислушиваясь к голосам из палат.
— Вроде утихомирились! — сказала она, присаживаясь на кровать в ногах у Нади. — Не спала?
— Нет! Садись удобнее. Надя продвинулась к стене.
— Посижу трохи, намаялась! Ноги гудом гудят! Утром, на пятиминутке, главврач говорила, что подчистую тебя освободили, по пересмотру! Счастливая!
— Не приведи Господь и избавь от такого счастья! — мрачно пробормотала Надя.
— Ты о Красюке? Уедешь и забудешь, — заверила ее Паша.
Надя промолчала. Разве могла она объяснить кому-либо, кем был этот Красюк для нее?
— Куда поедешь? Домой?
— Куда же еще! Домой, конечно…
— А мне еще три года трубить!
— А всего сколько?
— Десятка да пять по рогам.
— Ой! — удивилась Надя, — За что тебя так? — Спросила, чтоб поддержать разговор, хотя знала наперед, что услышит обычное «ни за что ни про что!» или «сама не знаю!»
— С немцем в оккупации путалась, дитё прижила. Немецкими овчарками нас, таких, называли, — без тени сожаления и даже весело сказала Паша.
Надя оторопела. Добрые люди скрывают такое, а эта вроде гордится. И добро бы красивая была. Нос картошкой, морда блином, одни только косы!
— С фашистом? — поразилась она. Каждый немец для нее был фашист, убийцей ее отца и Алешки. Ей уже расхотелось говорить с этой толстогубой, толстоносой бабешкой, с такой циничной откровенностью обнажающей свою подноготную.
— Какой он фашист! Простой солдат! Ты думаешь, так уж все немцы и были фашисты? А у нас-то что? Все, кто с партбилетами, то коммунисты? Полно проходимцев!
— У нас другое дело! У нас беспартийным нельзя быть, им и ходу нет, если только артист какой великий или ученый… — Надя вспомнила свой задушевный разговор с Клондайком.
— Погнали на войну по приказу фюрера, вот и весь фашизм, и пошел!
— Рассказывай! Это они потом овечками прикинулись, когда им вломили. На весь мир прославились своими зверствами, майданеками да бухенвальдами.
— Ну, это они против евреев и коммунистов…
— Против народа они воевали! И не говори!
— Да ты-то что знаешь? Ты что, в оккупации была?
— Не была, все равно знаю, весь мир знает, что они творили! — обозлилась Надя.
— Не была! А я три года под немцами была и скажу, хоть ты режь меня, что хуже наших прихвостней около немцев никого не было! Они лютовали хуже всяких немцев, те хоть враги, чужие, а эти! — Паша, не подобрав нужного выражения, только руками развела… — Да вот далеко ль ходить? Твоя дневальная.
— Кто? Немка моя, Вольтраут? — Не поверила.
— Какая она немка? Какая Вольтраут? Тварь она, а не немка! Сколько душ загубила, сколько на тот свет отправила, не счесть!
— Путаешь ты, Пашка! Зря оговариваешь! Немка она, и фамилия и имя у нее немецкие: Шлеггер фон Нейштадт. Валивольтраут. Я сама в картотеке у ЧОСа видела.
— Ты мне про ее фамилию не рассказывай. Верно, Шлеггер она, да только чья она, фамилия-то? Чья? Знаешь?
— Чья? — оробев от неожиданности, спросила Надя.
— Муж-ни-на! — по слогам выкрикнула Паша. — Муж у нее немец Шлеггер фон Нейштадт.
Надя с сомнением покачала головой.
