— Здравствуй, — сказал он, нарушая устав.
Приветствовать начальство полагалось ей первой.
— Здравствуйте! — через силу улыбнулась Надя. Невозможно было не ответить ему улыбкой, глядя на его такое сияющее и взволнованное лицо. — Как вы здесь очутились? — Она чуть было не сказала «Клондайк».
— Приехал за вами, завтра всех домой повезу.
— Домой? — не поняла Надя.
— То есть в зону, на Кирпичный!
— А-а-а, — разочарованно протянула Надя. — А почему вы? Нас сюда сержант вез.
— Некому больше, все в разгоне, а сержант ваш этап сопровождает.
— От нас этап? Большой?
— Пятьдесят человек.
— И куда их, горемычных?
— В Инту, в инвалидный ОЛП.
— До свиданья! — заторопилась Надя, скорей новость рассказать в бараке.
— Подожди! — остановил ее Клондайк. — Я хотел сказать тебе…
— Извините, гражданин начальник, «вам», — поправила его Надя. — Да, да, «вам», не «тебе». Меня в школе учитель истории на «вы» величал, я так привыкла! — насмешливо сказала она и тотчас отвернулась, чтоб не видеть вспыхнувшего его лица.
Клондайк замер от такой дерзости и с изумлением посмотрел на ее профиль.
— Так я слушаю вас, гражданин начальник.
— Да, конечно, «вам». Я и хотел сказать «вам», то есть просить предложить пройтись!
— Что? — не поверила своим ушам Надя.
— Пройтись, погулять. Какой вечер теплый! — в полной растерянности произнес неуверенно Клондайк.
— Погулять? Пройтись по тундре с заключенной? Да? Я так поняла? — засмеялась тихонько Надя, почувствовав, что усталость ее как рукой сняло.
— А что? Нельзя разве?
— Мне можно, я бесконвойная, а вам, гражданин начальник, не советую! Вам не положено. К тому же вы без автомата, а я бандитка.
— Сегодня я последний вечер «гражданин начальник», завтра уезжаю в отпуск и целых полтора месяца буду «товарищ», а с такой бандиткой, как вы, я, пожалуй, справлюсь, — лукаво и озорно засмеялся Клондайк, посмотрев на нее, — и без автомата!
Сердце Нади запрыгало, как заяц по кочкам.
— Ну, если не боитесь, тогда пошли.
«Что это со мной делается? Только что едва ползла, а тут на тебе!»
Вечера в тундре особенные, нигде таких больше не бывает. Далеко в России в это время уже стемнело, зажглись фонари на улицах, в окнах свет. А здесь светло, как днем. Солнце низко, гдо-то над самым Нарьян-Маром играет своими лучами, переливается. Птицы, каких только нет! И все кричат, поют, свистят, гомонят на все лады. Комары и мошка еще пуще оживились, приходится от них косынкой отмахиваться.
— Далеко в отпуск? — первая, нарушая молчание, спросила Надя.
— В Москву! — охотно поспешил ответить Клондайк.
— В Москву? — встрепенулась она. — Домой?
— Нет, я питерский. В Москву еду документы в институт сдавать.
— В институт! — эхом повторила Надя. — Какой?
— В юридический. Факультет при Московском университете. Я до армии туда поступал, а потом призвали…
«Полтора месяца тебя не будет, Клондайк, а потом прощай, Воркута», — Так уж потом назад не вернетесь? — как можно небрежнее спросила она и чуть не вскрикнула от радости, услыхав:
— Нет, почему же, обязательно вернусь, я ведь в заочный…
У самой дороги огромный штабель бревен. На этих днях завезли. В совхозе электричество от тракторного движка, в долгие полярные ночи очень неудобно. Теперь будут ставить постоянный…
— Давайте сядем, — предложила Надя. — Дальше не могу идти, ноги не идут.
— Да, конечно! — с радостью согласился Клондайк.
Очень хорошо они устроились на бревнах: их с вахты не видать, а им все видно, и по дороге кто идет, и с вахты кто смотрит в окошко.
Впервые Надя видела его лицо так близко от себя. И правда, красивое. Глаза большие, сияющие, такие голубые, прозрачные, как родниковая вода, и все в мохнатых закрученных темных ресницах, густых- густых и длинных. А лицо чистое и свежее, как у девушки. И вообще что-то девичье есть в его лице, где-то в изгибе губ или тонко вырезанных ноздрях прямого, с легкой горбинкой носа. Вот только подбородок мужской, твердый, упрямый, с ямочкой посередине. «Дивное лицо — сочетание нежности и мужества», — невольно залюбовалась Надя и тут же вспомнила! «Палач с ангельским ликом», «овчарка», «сторожевой пес».
И чем дольше она смотрела в эти прекрасные глаза, тем явнее чувствовала неприязнь, зарождающуюся в самых потемках ее души. Ей вдруг захотелось сказать ему что-нибудь злое, ядовитое. Острая до слез обида защипала глаза, обида на то, что вот сейчас она, усталая как загнанная лошадь, полуголодная, поплетется в зону, а он, свободный, может пойти, куда захочет, даже в театр, пусть не в Большой, но все же настоящий, Воркутинский, где теперь идет «Роз-Мари», и какая-то Маргарита Рейзвих выступает в заглавной роли. Или пойти с девушкой в кино, повести ее на танцы или — самое простое — в ресторан. И от сознания унизительного неравенства, которое отбрасывало ее незаслуженно ниже его, она кипела едва сдерживаемой яростью. Не слушая, о чем так оживленно рассказывал ей Клондайк, она думала, что вот сейчас надо встать и послать его горячим словом подальше, сказать ему что-нибудь оскорбительное. В карцер он не посадит ее, это точно, но обидится и уйдет, и это очень хорошо! И все закончится, не начинаясь!
Но, почему-то встать она не могла… то ли от усталости, то ли от чего-то другого, что накрепко привязало ее к бревну, и ядовитые слова тоже не находились. Сидела как завороженная, не в силах отвести глаз от его лица, не понимая ни единого слова, и молча злилась на себя и на весь мир за то, что думала одно, а чувствовала совсем другое, и это, другое, обдавало ее жаром, было опасное, «не положенное», смущающее душу, будоражащее тело.
«Кровь поганая взыграла», — говорила в таком случае тетя Маня. И Надя тотчас опомнилась, пришла в себя, очарованье пропало, улетучилось: «Охранник! Сторожевой пес! Надзиратель!»
— Как вы попали в это проклятое Богом место? — вырвалось невольно у нее. Спросила и испугалась: вдруг обидится, повернется и уйдет.
Но он нисколько не обиделся. Вопрос показался Клондайку вполне естественным.
— По мобилизации. Из армии в училище, а дальше… не спрашивают, куда пошлют.
— Понятно! — миролюбиво сказала она, но тут же не сдержалась, уколола: — И охота вам людей, как скот, караулить?
Клондайк очень внимательно посмотрел ей прямо в глаза и, понизив голос, сказал:
— Я ждал от вас этот вопрос. Кому-то надо и это делать, а человеком можно оставаться везде и всегда. В сущности, я такой же подневольный, — продолжал он, глядя теперь куда-то далеко вдаль, мимо Надиного лица. — Окутан уставами, завернут запретами, да пожалуй, и следят за нами не меньше вашего.
— Кто же?
— Все. И политрук, и тот же чекист, и со всеми ухо держать востро надо.
— Что? Иль у вас тоже стукачи?
— А как же без них? А кто осведомит начальство о грехах их подчиненных? Бдят. У нас по Маяковскому: Стучать всегда, стучать везде, до дней последних донца…
— Стучать, и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца, — бойко докончила Надя. Маяковский попадался ей на экзамене.
