цветная вода. Тоска — аквариумы без рыб.
Подошла женщина — белый халат, вязаная шапка и длинная челюсть утюгом. Кажется, это называется волевой подбородок.
— Привезли? — Она по-хозяйски оглядела Гошу. — Я дежурная воспитательница, меня зовут Лилия Федоровна. — Взяла у бабушки пачку документов. — Пошли к директору.
И ни одного доброго слова. Они и не нужны Гошке, ее добрые слова. Но все-таки могла бы сказать. Не горюй, мол. Ничего, мол. А ему ни жарко, ни холодно. Плевать.
— Андрей Григорьевич, новенький!
В кабинете директора ковер во весь пол, и в конце ковра сидит за столом директор. Толстый, глазки въедливые, и без конца вытирает платком красное лицо. А сам разговаривает по телефону.
— Андрей Григорьевич, вот новенький, — Дежурная положила на край стола Гошины бумаги. — В канцелярию опять насчет усыновления звонили.
Директор махнул на нее рукой — не сейчас. И она вышла. А Гоша остался посреди кабинета, и бабушка в углу у двери. Гоша подумал: «Усыновление. Во дела. Как это?»
Бабушка скромненько топталась в своем углу и оттуда кивала Гоше: не робей, ничего. Гоша не хотел смотреть на нее. Она-то отсюда домой отправится, а его тут оставит. Рассядется там дома на его диване, приятельниц своих позовет, тоже еще публика.
Директор произносил в телефон непонятные слова:
— Фонды фондами, а жизнь жизнью. Красивые фразы я и сам умею говорить. Нужна реальная помощь. — И он резко положил трубку.
А директор-то не такой уж толстяк-добряк, крепкий дяденька, так подумал Гоша. Он отвернулся, пусть видит, что Гоше наплевать.
— Вот внука привезла, — подала голос от двери бабушка.
Директор повернулся вместе с креслом, теперь он сидел лицом к Гоше, его въедливые глазки прямо вцепились в Гошу. Гоше не нравится этот пронзительный взгляд. Как будто директор заранее не доверял ему и видел его насквозь. «Ты парень хитрый, но и я не промах» — вот что читалось в этих глазках. Но не такой человек Гоша Нечушкин, чтобы позволить с первого взгляда видеть себя насквозь. Гоша стал внимательно разглядывать потолок, с огромным интересом он туда глядел. А что? Очень даже интересный потолок в кабинете директора интерната Андрея Григорьевича, белый.
Бабушка все держалась в сторонке, виновато моргала, покорно вздыхала. Все-таки ей, наверное, было совестно отдавать родного внука из родного дома в государственное учреждение. Казенное место. С какими-то фондами непонятными, дежурной воспитательницей, аквариумами без рыбок.
Директор взял бумаги, прочитал вслух:
— Георгий Максимович Нечушкин. А что? Звучит совсем неплохо. — А сам все прицеливался глазами в Гошу. И видел, что этому Георгию Максимовичу несладко, тошно и очень хочется домой.
Бабушка все не уходила, и у Гоши в который раз мелькнула шальная надежда — вдруг она хоть сейчас передумает? Вот так, в последний момент. Подскочит к директору, выхватит у него эти несчастные бумажки, крикнет, как она умеет: «А провалитесь вы все вместе с вашим интернатом! Поехали, Гоша, домой! Как- нибудь проживем! Ты мне родной внук! Я тебе родная бабка! Никому не отдам!» И увезет домой. И все! Бабушка, миленькая, ну давай, решай, хватай внука родного, тащи домой! Ну? Гоша украдкой глянул на нее. Жмется к стенке маленькая никчемная старушенция с красным носиком. И улетела последняя надежда. Слабенькая надежда, нелепая, но была. А теперь — все, нет никаких надежд. Стол, окно, директор.
— Георгий, — Андрей Григорьевич пожевал толстыми губами. — Жора, что ли?
— Гоша он, — подала голос бабушка. — Он послушный, воспитанный. Всю душу ему отдавала. А молчит, потому что растерялся. Мы, Нечушкины, всегда теряемся в незнакомой обстановке. А потом — ничего. Он не хулиган, нисколько даже. Ничего такого не предполагайте. Участковый Чемыхин к нему придирался не по делу. И учительница математики тоже придиралась — двойки со зла ставила. Заступиться некому. Он скромный, стесняется. Правда, Гоша?
Он молчал. «Прямо, стесняюсь. Еще чего?» Ковырял носком ботинка ковер, искоса поглядывал на директора.
Врет бабушка. Гоша никогда не теряется, глупости. В конце лета Гошу и Стасика забрали в милицию, Гоша и там не растерялся. А тут, подумаешь, интернат.
В милиции бабушка чуть не разнесла всю их детскую комнату. Она кричала:
— Из-за пачки паршивого печенья! Чихал он на ваше печенье и на весь ваш «Универсам»! Одно название, а колбасы нет!
И еще она орала милиционеру Чемыхину, что Стасик законченный уголовник и его надо посадить в колонию сию минуту. А Гоша хороший, и его надо отпустить сию минуту.
— Зачем этого Стасика отпустили из колонии? — Бабушка трясла кулачком перед носом участкового Чемыхина. — Уголовный тип, моего сбивает!
Дома бабушка отлупила Гошку веником. Вопила так, что было слышно во дворе: «Хулиган, безотцовщина! Я тебе покажу печенье!» И еще кое-что похлестче орала. Прибежала с верхнего этажа бабушкина подруга Маргарита Терентьевна, отняла веник, вздохнула: «Непредсказуемая женщина! Кого ты бьешь? Дочь свою надо было бить! Да не веником, а хорошей дубиной».
Бабушка и в подругу пульнула крепкими словами. Потом объявила, что отдаст Гошу в интернат. Но он ей ни капли не поверил.
И вот теперь в этом кабинете с ковром и цветами бабушка по-овечьи покорно глядит перед собой и бубнит:
— Скромный, тихий. Я бы не отдала. Но мать в длительной командировке. А папаша этот, Максимка из «Металлоремонта», — он хотел взять Гошу, в ногах у меня валялся. Да разве я позволю такому взять ребенка? Ему доверить нельзя. Он же, — тут бабушка изобразила на лице большую добропорядочность, осуждение, — он же выпивает! Представляете? В такие условия ребенка?
Перед директором лежали документы. В них черным по белому было написано совсем другое. Мать ни в какой не в командировке, она три года как уехала со своим знакомым в неизвестном направлении и не собирается возвращаться. Милиция ее разыскивает, чтобы взыскать деньги на содержание сына Георгия. Но найти перелетную птицу не так просто. Отец Максим ни разу в жизни не видел сына Гошу, в ногах у бабушки не думал валяться.
Бабушка врала и знала заранее, что ей никто не поверит. Это ее нисколько почему-то не смущало — повторяла, твердила одно и то же.
Но директор Андрей Григорьевич, кажется, уже не слушал бабушку.
— Садись, Гоша, вот сюда. Мы потолкуем. А вы, пожалуйста, подождите в коридоре.
Бабушка шустро и охотно выпрыгнула из кабинета. Слишком уж радостно оставила Гошу наедине с директором.
Директор опять глядел прицельным взглядом. Много он видел в этом кабинете таких же, как Георгий Нечушкин. Не первый ты, Гоша, не последний.
— Ну что? Меня зовут Андрей Григорьевич. Будем вместе жить-работать?
Подождал ответа. Но Гоша не стал отвечать. Что скажешь? Тошно.
— Будем, — сам себе ответил директор очень твердо. — А куда денешься? Деваться нам, братец ты мой, некуда. Интернатская жизнь не сахар, я тебе честно говорю. Но ведь это единственный вариант, правда?
Гоша молча слушал. Пока не врет. Дверь не заперта, сторожа нет, можно уйти на все четыре стороны. А только какой толк в открытой двери, если ни в одной из четырех сторон тебя никто не ждет. Идти некуда. Выход открыт, но выхода нет.
Директор читал Гошкины мысли. Да и нетрудно их прочесть.
— А если выхода нет — живи тут. И живи по-человечески. Привыкать трудно — интернат не дом родной. Но ты привыкнешь, уверяю тебя. Если не будешь нюнить. Но мне кажется, ты с характером, а не тряпка.
Гоша и на это не ответил. Что отвечать-то? «Я не тряпка»? Глупо.
— Ступай, осваивайся, Гоша Нечушкин. Вещи отнеси в кладовую, найди Лидию Федоровну, она тебе все объяснит. Душ в конце коридора. Ребята у нас неплохие. Даже, можно сказать, замечательные люди.
