Сам убедишься. Я слушаю! — Это зазвонил телефон, и директор отвернулся от Гоши.
Гоша вышел из кабинета и тут же с размаху грохнулся на пол. У самой директорской двери была натянута веревка. Раздался торжествующий хохот. Невысокий мальчишка в красном свитере, топая, удирал по длинному коридору. А кто-то еще пискнул счастливым голосом:
— Новенький навернулся! Бряк! Хлоп! Бабах! Там веревка, а он не видит!
Да, ребята здесь замечательные. Гоша потер коленку, почесал локоть. Воспитательницы Лидии Федоровны не видно. Бабушка смирненько сидит около раздевалки, за ее спиной висят разноцветные куртки. Пахнет щами. Наверное, здесь, внизу, столовая.
— Пойду, Гошенька. Давление у меня сегодня, затылок тяжелый. — Бабушка поцеловала Гошу. Он резко вывернулся, утер ладонью щеку.
— Нечего, бабуля, нечего теперь. Сдала в интернат, а теперь слюнявишь мне лицо. Ступай домой, бабуля.
Она жалостно всхлипнула, поплелась к двери. Обреченная фигурка в затертом плаще.
— А моя бабка гораздо сильнее плакала, ревела прямо вслух. — Откуда-то из-за висящих курток появился мальчик в ярко-зеленой рубахе. — Слезы лились, как из водопровода.
Другой парень, коротенький и длиннорукий, отозвался солидно, по-взрослому:
— Ну и что? Рыдать может всякий. — Он разговаривал с зеленой рубахой, но поглядывал на Гошу, — Слезы — вода. Я сам могу на спор зареветь в любую секунду. — Парень был в красном свитере.
Гоша пытался понять. На парне красный свитер. Не он ли натянул веревку у двери? Этот вроде постарше. Не поймешь. Может, у них тут половина интерната в красных свитерах. Казенное место. Ладно, того я все равно поймаю и разберусь с ним.
Мальчик в красном продолжал обстоятельно:
— Обо мне никто не рыдал. У меня совсем никакой бабушки нет. Ни дедушек, ни тетушек. Что же мне теперь? Помирать?
Бабушка Гоши вдруг резко обернулась в дверях и сказала без всяких слез:
— Будете Гошку обижать — ноги вырву.
Она хлопнула дверью, качнулся наверху лозунг «Добро пожаловать!».
Новая рубаха
Откуда-то появилась Лидия Федоровна с пачкой одежды, сверху лежали тапки.
— Вот, возьми вещи и ступай в душ.
Пусто в душевой. Белые кабинки, горячая вода. И как-то веселее стало. А чего? Правильно тот парень сказал — не помирать же. Кто-то живет дома, с мамой, еще и папой. Счастливые люди. Кто-то живет в интернате. И надо жить. Вот и все. Нюни распускать Гоша не собирается. А ребята? Они, наверное, ничего. Надо только сразу себя поставить, чтобы не лезли. Он сумеет.
Гоша сильно растерся жестким полотенцем. Пахло чистым бельем, мылом. Хорошо пахло. Но что такое? Рубаха не надевается. Каждый рукав оказался завязанным на крепкий узел. Кто завязал? Он же здесь один. Развязать такие узлы не так просто. Гоша долго кряхтел, а сам прислушивался — должен обнаружиться этот шутник. Попадется все равно.
Наконец натянул рубаху. Синяя в желтую клетку, ловкая рубашка, нормальная. И штаны удобные, джинсы, карманов много, это хорошо. Теперь тапки. Так! Оказались тапки крепко-накрепко связанными. Тугой узел из шнурков так затянут, что только зубами развяжешь. И то не сразу.
Ну и люди! Поубивать таких мало.
Гоша был одет-обут и толкнул дверь. А она не открывалась. Надавил крепче — нет, не поддается. Не заперто, а кто-то держит. Сразу чувствуется — есть там человек. Молчит, не сопит, не хихикает — навалился и держит. Гоша толкнул дверь изо всех сил. Нет, закрыто. Ну посмотрим! Он разбежался и треснул дверь плечом со всего маха. И тут же вылетел пробкой в коридор. Никто больше не держал, никого там вообще не было видно — только далеко-далеко, на лестнице, кто-то хохотал от души.
Интересно, это все изобретает один и тот же? Или они тут все такие? Сразу не разберешься, но время терпит. Гоша найдет этого типа, и разговор будет крутой.
Гоша пошел вперед, старался придать походке независимость. Трудно держаться с достоинством после того, как ты не мог влезть в рубаху и зубами распутывал шнурки на тапочках. И хохот доносился из-за всех углов.
Гоша готов рассчитаться с этим типом немедленно и на всю жизнь отвадить от подобных подвигов.
Тянется длинный коридор. Справа двери, слева двери. Идет мальчик, не спешит. Надо разобраться в обстановке. А кулаки у мальчика крепко сжаты на всякий случай.
— А рубашка у него новенькая, — пропищал откуда-то голос.
— И тапки новенькие! — пропищал другой голос.
— И сам он совершенно новенький, — тоненько добавил третий.
Броситься? Поймать? А кого? Пустой коридор.
Интернатский
Из-за двери слышится песня. «А снится мне трава, трава у дома, высокая зеленая трава». Красиво поет радио, нежно играет рояль. Детский хор выступает, и Гоше нравится, как он поет. Но тут резкий женский голос за дверью сказал:
— Стоп, стоп! Все сначала. Опозоритесь во Дворце пионеров на всю Москву. Шикляева! Быкова! Особенно ты мне не нравишься сегодня, Настя Быкова! Петь надо певуче, а не выкрикивать обрывочные фразы. Еще раз, душевно, напевно.
— Мне на гимнастику надо, — заныл девчачий голос. — Вадим Анатольевич не велит опаздывать. Он будет меня ругать.
— Не будет никакой Вадим Анатольевич никого ругать, — твердо возразила руководительница хора. — Он у нас в интернате вообще на полставки. А хор готовится к городскому смотру. И потому хор на сегодня гораздо важнее, чем гимнастика.
И опять запели про траву у дома. Гоша шел дальше, а песня долго была слышна. «И снится мне не рокот космодрома, не эта ледяная синева…» Гоша знает эту песню. Когда бабушки нет дома, Гоша включает радио на кухне и поет вместе с певцами. Он любит петь, но в хор записываться не станет. Скучно петь хором. Пусть эти поют по команде — Шикляева какая-то, Быкова какая-то. А он запишется в бокс и со всеми разберется.
Вспомнилась тетя Маша, дворничиха со школьного двора. Почему она вспомнилась? Гоша не знал. Она, наверное, сейчас сметает во дворе желтые листья. И поет, она часто поет. И она разговаривала с Гошей. Он почему-то помнит все, что говорила дворничиха тетя Маша.
В то утро он убежал с урока математики. И тетя Маша пустила его в будочку, где у нее хранились метлы, лопаты, ящик с песком. И сказала:
— С урока убежал? Трудный урок?
— Ага, — беспечно кивнул он. — Математика. Я задачки не умею решать.
— Значит, ты прогульщик, — печально вздохнула тетя Маша. — От трудного бегаешь. Жалко. — И склонила голову набок, смотрела на Гошу черными глазами. Осуждала? Жалела?
— Ну прогулял один урок, делов-то, — заворчал Гоша. Ей-то какое дело, тете Маше?
— Урок, не урок. А прогульщик — это тот, кто бежит оттуда, где трудно. Спасать кого-нибудь, себя
