И опять был поражен близостью отеля к океану. Прибой был высоким, на песок с неумолчным ревом накатывались волны с белыми гребнями. Там, на каменном волнорезе, я заметил мужчину – вероятно, одного из постояльцев. Он был в цилиндре и длинном плаще. Всматриваясь в море, он курил неизменную сигару. Стоит ли добавлять, что он был плотного телосложения? Далеко в заливе, похоже, стояло на якоре какое-то морское судно.
Я обратил взор вправо, на то место пляжа, где мы с Элизой встретились впервые. Думая о ней, я долго туда смотрел. Что она сейчас делает? Вот-вот должна начаться репетиция. Думает ли она обо мне? Я ощущал прилив неудержимого желания увидеть ее, но старался всеми силами его подавить. Нужно было пережить еще три с половиной часа. И я не смогу их пережить, если стану предаваться размышлениям о том, как она мне нужна.
Повернувшись, я обнаружил в верхнем ящике комода почтовую бумагу, которая пригодилась мне для продолжения записей о происходящих событиях.
Сейчас я сижу на кровати в новом, с иголочки, белье – которое нельзя назвать чересчур соблазнительным – и просматриваю «Юнион», читаю новости дня, который вчера (моего вчера) был частью отдаленного прошлого.
Однако, помимо того, что побуждает меня к чтению, в самих новостях нет ничего волнующего. Жизненные коллизии в 1896 году удручающе знакомы. Вот, к примеру, заголовок: «ПРИЗНАЛ СВОЮ ВИНУ. ПАСТОР ПРИЗНАЕТСЯ В ПОПЫТКЕ УБИЙСТВА ЖЕНЫ ПУТЕМ ОТРАВЛЕНИЯ». Подзаголовок: «Несчастный приговорен к шести годам тюрьмы». Вот что я называю объективной журналистикой.
Другие заголовки также подтверждают то, что, хотя 1896 и 1971 годы отстоят далеко друг от друга по времени, они не слишком отличаются по значимости каждодневной жизни: «КОНЕЦ ПОЛИТИКА. Смерть жителя Денвера в Нью-Йорке». «УЖАСНОЕ ПАДЕНИЕ. Обрушилась платформа. Пострадали тридцать человек». И лучшее: «СЪЕДЕНЫ КАННИБАЛАМИ».
Одна небольшая статейка показалась мне тревожной, если не ужасной. Вот она вкратце: «Крупп, прусский производитель вооружений, сообщает о доходах порядка 1 700 000 долларов в год. Это позволит создать в некоторых странах фонды Круппа».
Впрочем, мне следует воздержаться от мыслей такого рода, то есть не стоит подробно останавливаться на мрачных аспектах того, что теперь для меня является будущим. Это может оказаться опасным. Надо постараться сделать сознание невосприимчивым к таким вещам. Тогда я узнаю об этом периоде не больше любого другого. Это единственный выход, я уверен. Предвидение превратится в мучение. Если только – у меня возникла идея – я не «изобрету» что-то и не стану невероятно богатым. Например, английскую булавку.
Нет. От этого тоже следует отказаться. Я не должен вторгаться в историю больше, чем уже сделал. Отложи газету, Кольер. Подумай об Элизе.
Вот что мне следует помнить: моя жизнь на этом этапе чрезвычайно упрощена. Все сложности моего «прошлого» исчезли. У меня одна цель – завоевать ее. Я не представляю себе, чем еще буду заниматься в ближайшее время.
У нее все по-другому. Мое появление, возможно, ее взволновало, но, если не считать этого, она по- прежнему погружена в свою жизнь. В течение двадцати девяти лет она движется по намеченному и совершенно особому курсу. Я могу быть случайным, мимолетным ветерком, но ее корабль по-прежнему подчиняется главному течению, сила жизненного ветра по-прежнему надувает его паруса. Неудачное сравнение, ну да бог с ним, я лишь пытаюсь сказать, что мелочи ее существования не смыло в одночасье, как случилось со мной. Ей придется продолжать сталкиваться с ними, даже если она будет общаться со мной.
Таким образом, я не должен чрезмерно на нее давить.
Когда коридорный принес мне отутюженный костюм, я надел брюки и ботинки, захватил с собой бритвенные принадлежности, зубную щетку и порошок и отправился по коридору в ванную комнату.
Там я учинил над собой кровавую резню. Несмотря на желание повернуться спиной к 1971 году, я поневоле стенал: полцарства за «Норелко»![49]
В какой-то момент этих кровавых манипуляций, когда кровь сочилась из одиннадцати порезов, а опасная бритва трудилась над двенадцатым, я всерьез задумался над тем, что произойдет сначала: завершится моя бритвенная оргия или меня подвергнут общему переливанию крови. Не будь моя щетина так заметна – знаю, что ее вид тревожил Элизу, хотя из вежливости она этого не говорила, – я бы отказался от попыток, признав свое полное поражение.
Одна мысль. Возможно, со временем я отпущу бороду, что вполне подходит для этой эпохи и поможет мне создать новый имидж – в собственных глазах, как и в глазах окружающих.
Во всяком случае, я вполголоса долго ругал себя за то, что этого не предусмотрел и не практиковался в обращении с опасной бритвой. Этот навык не так-то просто приобрести, хотя я не сомневаюсь, что смогу его освоить, если Элиза предпочтет, чтобы я был гладко выбрит.
Отражение в зеркале моих обструганных черт повергло меня в состояние совершенной истерики. Пора было, в конце концов, остановиться, или я мог перерезать себе горло. Я представил, как подхожу к номеру 527 и прошу его хозяина одолжить мне для порезов пластырь. Воображая, как он может отреагировать на эту просьбу, а также на мое сообщение о том, что я – именно тот, кто сломал его опасную бритву о дверной косяк, я зашелся совсем уже неудержимым смехом. Полагаю, это было нечто вроде разрядки. И все-таки стоять с этим оружием убийства в трясущихся руках было по меньшей мере самоубийственно. К тому моменту, как я совладал с приступом смеха и завершил неудачные попытки, по моему искромсанному лицу текли струйки крови. Я их смыл.
Когда я вышел из ванной, в коридоре уже ждал какой-то мужчина. Я и забыл, что тут ванная приходится на несколько номеров. Возможно, он был раздражен тем, что пришлось долго ждать. Возможно, он также слышал мой смех, ибо, когда я вышел, он разглядывал меня так, как мог бы разглядывать смотритель зоопарка какой-то особенно отвратительный экземпляр. Мне удалось сохранить серьезное выражение лица, но, едва я прошел мимо него, как громко фыркнул и, спотыкаясь, направился в свой номер, без сомнения, сопровождаемый его злобным взглядом.
Вернувшись в номер, я облачился в чистую рубашку, надел галстук, почистил ботинки грязной рубашкой и причесался – расческой было легче, чем пятерней. Потом посмотрел на себя в зеркало. «Не слишком-то вы привлекательны, Р. К.», – подумал я, рассматривая корку засохшей крови, кое-где избороздившую мое лицо, как горные цепи на топографической карте.
– Я сделал это для тебя, Элиза, – сообщил я покрытому коростой видению, и оно ухмыльнулось мне усмешкой влюбленного идиота, каким я и был.
