Руки моей матери. Паал очистил мысли от всего остального и сосредоточился на этом пусковом символе. Руки появились из тьмы, точно покоясь на черном бархате его сосредоточенности,— светлые, прекрасные руки, такие нежные и теплые, когда они касались его. Эта простая уловка очищала его сознание за считанные секунды.
В его родном доме не было никакой нужды в этом. Его родной дом слышал его и помогал ему: любой предмет в нем, сам воздух этого дома имел власть приносить ясность его мыслям. Вместе с ощущениями Паала менялся его прежний дом, помогая ему сохранить сосредоточенное внимание.
Но здесь все обстояло иначе. Он нуждался в особенных усилиях воли, чтобы заставить себя отрешиться и сосредоточиться.
«Итак, я думаю, что каждый ребенок имеет от рождения эту инстинктивную способность». Слова отца вспомнились ему и представились чем-то вроде росистой паутины на пальцах рук матери. Он мысленно снял эту паутину, и руки стали снова свободными. Они медленно разводили тьму его ментального фокуса. Глаза мальчика были прикрыты. Лоб избороздился упрямыми линиями, свидетельствующими о крайней степени сосредоточенности. Стиснутые губы были бескровны. Уровень сознания, точно уровень воды, быстро поднимался.
Он почувствовал себя в полном порядке, неподвластным ничему извне.
Звуки снаружи сплетались в прихотливую путаницу. Он слышал шорох, журчание и стук дождя, пение ветра в воздухе, шум и скрип веток, гудение воздуха на чердаке дома: каждый звук свидетельствовал о каком-то явлении, появлялся и пропадал.
Чувство обоняния приносило ему множество резких запахов — дерева и шерсти, сырости и пыли, сладкий запах крахмального белья. Его напряженные пальцы ощущали тепло и холод, вес одеяла, нежное, ласкающее прикосновение простыни. Он ощущал во рту вкус холодного воздуха, запах жилья. Все это он чувствовал, не открывая глаз.
Молчание, никакого ответа. До этого ему ни разу еще не приходилось ждать отклика так долго. Обычно они с легкостью и сразу же отвечали ему. Руки его матери были так чисты и близки! В них пульсировала се жизнь.
Не получив никакого ответа, он стал подниматься еще выше. «Этот основной уровень сознания представляет собой величайший феномен». Слова отца. Паал никогда раньше не пытался пробиться сквозь этот основной уровень сознания.
Еще, еще — точно прохладные руки поднимали его в тонкую и разреженную высоту. Он пытался пробиться еще выше, к самым вершинам, сквозь какую-то пелену. Руки разогнали эту пелену. Пелена исчезла.
Ему показалось, что он несется вперед, к черному остову своего родного дома, и дождь блестящими струйками мелькает у его глаз. Он увидел перед собой парадную дверь, все еще стоящую на месте, точно в ожидании его руки. Дом придвинулся. На миг все точно заволоклось какой-то мглой. Ближе, ближе...
— Паал, нет!
Его тело содрогнулось в кровати. Мозг обдало холодом. Дом внезапно исчез, унося с собой две ужасные черные фигуры, лежащие на...
Паал содрогнулся еще раз, неподвижно глядя перед собой, с застывшим, точно маска, лицом. Его сознание вихреобразно вернулось в прежнее состояние. Он запомнил из всего увиденного только одно. Он знал, точно знал, что они как-то вышли из горящего дома, что их там нет. Что они вывели оттуда его, спящего.
Все равно. Даже если они и сгорели.
Вечером стало ясно, что мальчик не умеет разговаривать.
Это было необъяснимо, для этого не существовало никаких видимых причин. Его язык был в порядке, горло выглядело абсолютно здоровым. Уилер сам осмотрел мальчика и убедился в этом. Но Паал молчал.
— Ничего не поделаешь, так уж оно случилось,— сказал шериф.
Он устало склонил голову вниз. Мальчик уже спал.
— О чем ты говоришь, Гарри? — спросила Кора, причесывая свои темно-русые волосы перед настольным зеркалом.
— Немного раньше мы с мисс Франк пытались уговорить Нильсенов отправить мальчика в школу.— Он перебросил свои брюки через спинку кресла.— Но ничего не добились. А теперь мне ясно почему.
Она взглянула на его отражение в зеркале и сказала:
— Может быть, ему сейчас очень плохо, Гарри.
— Можно попросить доктора Стейгера осмотреть мальчика, но я думаю, что это бесполезно.
— Но они же были образованные люди,— возразила Кора.— Ты думаешь, они что, не смогли бы научить его говорить? Скорее у них были причины, по которым они не хотели делать этого.
Уилер покачал головой.
— Они были странными людьми, Кора,— сказал он,— из них самих слова было не вытянуть. Кто знает, могли они сами толком разговаривать? — Он недовольно хмыкнул.— Чего же удивляться, что они не хотели отдавать мальчика в школу.
Он уселся на кровать, потянулся и стал стягивать с ног длинные носки.
— Что за день такой,— пробормотал он.
— Вы ничего не нашли в доме?
— Ничего, совсем ничего. Никаких бумаг не уцелело. Дом сгорел почти до основания. Ничего, кроме вязанки полуобгоревших книжек, да и те ничего не объяснили.
— А еще что-нибудь? Неужели же нельзя ничего предпринять?
— Нильсены не были связаны ни с кем в городе и даже не считаются нашими горожанами, потому что не зарегистрированы в городских списках.
— Ох, господи!
Кора взглянула на свое отражение в овальном зеркале. Потом ее взгляд остановился на фотографии, стоящей на туалетном столике: Дэвид, ее сын, в возрасте девяти лет. Сын Нильсенов был так похож на Дэвида, подумалось ей. Почти тот же вес и рост. Может быть, у Дэвида волосы были чуть потемнее.
— Что же теперь будет с ним, с мальчиком? — спросила она.
— Трудно сказать, Кора,— ответил Уилер,— я думаю, что нам придется подождать до конца этого месяца. Том Полтер сказал, что в конце каждого месяца Нильсены получали по три письма — вроде бы из Европы. Нам придется дождаться этих писем и потом отправить их назад, адресатам. А мальчишка пусть побудет тут, пока не отдохнет и не поправится.
— Европа,— повторила Кора,— как же это далеко отсюда!
Ее муж хмыкнул, затем поднял одеяло и тяжело плюхнулся в кровать.
— Устал я,— пробормотал он и уставился в потолок.
— Ступай-ка спать,— сказал он жене, помолчав.
— Немного погодя, хорошо?
Она сидела у зеркала и расчесывала свои длинные тяжелые волосы, пока дыхание мужа не превратилось в сонное похрапывание. Подождав еще немного, она поднялась и тихо прошла через холл.
Река лунного света текла по детской кровати. Нежные голубовато-розовые блики омывали маленькие неподвижные руки спящего Паала. Кора стояла в тени у порога, глядя на эти беспомощные детские руки, не в силах шевельнуться. На миг ей показалось, что Дэвид снова спит в своей кровати.
Это были звуки.
Частыми ударами они разрывали яркие потоки его мыслей, они врывались в мальчика оглушающим гулом и грохотом. Он уже понял, что это какое-то неизвестное ему средство связи, но оно лишь забивало ему уши, а поток сознания непрерывно нарушался и обрывался, словно наталкиваясь на упрямую стену.
Иногда, в редкие минуты тишины и молчания, он ощущал проломы в этой стене и, ловя момент, устремлял свои мысли вперед — словно зверек, чующий запах добычи, перед тем, как железные замки его ловушки с лязгом сомкнутся.
Но затем звуки начинали снова падать на него ритмичными ударами, раздражающие и скрипучие
