светодиоды. На поверхности колонн появятся маленькие светящиеся экраны, на которые мы будем проецировать самые удачные кадры представления.
Манлио смотрел на режиссера с подозрением, а тот продолжал, все более воодушевляясь собственной выдумкой:
— Кадры рекой потекут по мрамору, идеи обретут видеоряд, замшелое прошлое украсится современными технологиями…
На этом Каробби резко прервал режиссера:
— Одним словом, я не соглашусь на эфир, если в нем не будет показано все, что готовилось в течение месяцев. Всего хорошего.
Болди и Руджери остались сидеть под смоковницей. Вина не осталось, а колбаса засохла на такой жаре. Режиссер повернулся, взглянул на декорации и слабым, охрипшим от алкоголя и табака голосом промямлил:
— Ладно, Руджери, сделаем эфир с колоннами как есть. Только смотреть это никто не станет, потому что в каждом кадре будут торчать эти болванки. Только ради тебя.
Руджери спрятал торжествующую улыбку, резко поднялся и помчался к декорациям, оставляя за собой шлейф приторно-сладкого запаха.
27
Беатриче нашла сестру в гостиной, где царила безысходность. В свете маленького абажура Умберта сидела на красном атласном диване. Ее одолевали тоска и страх, сил для борьбы у нее почти не осталось. Замир чувствовал себя все хуже, ходил бледный, безвольный, его стали мучить тошнота и диарея. Весь день Умберта следовала за ним по пятам и к вечеру с огромным трудом затащила в ароматный плен белоснежных простыней. Замир спал, а девушка боролась с волнением.
На сестру она старалась не смотреть; каждая попытка Беатриче подбодрить ее только усиливала уныние. В глазах Умберты стояли слезы, она как будто постарела от горя. Внезапно она встала, отвела Беатриче в уголок, сильно сжала ей руку, пытаясь найти в родном человеке опровержение тому, что, как ей казалось, неминуемо.
— Я боюсь, что он умрет, — тихо сказала она.
— Ну что ты! Это обычная аллергия. Вот один мой друг тоже так болел…
Беатриче начала рассказывать истории, одну за другой, чтобы успокоить Умберту, но та почти не слушала.
При появлении профессора Матеуччи в гостиной все окончательно замерло. Доктор принес с собой дуновение надежды. Замир, бледный как смерть, был в полубессознательном состоянии. Профессор внимательно осмотрел его и, введя огромную дозу кортизона, сказал:
— Это сильнейший анафилактический шок. От кортизона ему сразу же станет лучше. Странно, что берез больше нет, а он продолжает страдать от аллергии. Впрочем, аллерген может быть и в воздухе. Я бы вам посоветовал вывезти его на какое-то время подальше отсюда, например к морю. Состояние пациента нужно тщательно контролировать, оно весьма неустойчивое и может осложниться. Будьте предельно внимательны.
Луна не светила, и на море царила тьма. Только дрожащий фонарь одинокого рыбака вдали отделял небо от воды, ночной воздух отдавал прогорклым запахом водорослей и ракушек. После недельного курса инъекций кортизона Замир вернулся к жизни, от болезни не осталось и следа. Он весело скакал по камушкам в полосе прибоя.
— Я здоров! Видишь, какой я бодрый?
Умберта стояла, прислонившись к разогретой за день стенке, улыбалась и наблюдала за его прыжками, как мама-кошка за разыгравшимся котенком.
Остаток ночи они провели в гостинице.
На широкой кровати, застеленной жесткими белыми льняными простынями, оставались их следы. Они занимались любовью с тоской и нежностью. Умберта как будто прощалась со своим возлюбленным перед долгим путешествием, крепко прижимала его к себе, стараясь уберечь от всех напастей. Как хотелось ей принять на себя все его недуги, все его болезни, спрятать их в своем теле, навсегда избавить его от страданий.
А утром за завтраком, на балконе с видом на море, Замир лишил Умберту последней надежды. Тихо, но решительно он отказался продолжить каникулы:
— Я хочу вернуться и закончить работу. Я себя отлично чувствую.
Умберта была настолько подавлена, что даже ничего не сказала в ответ. Перед ее глазами побежали кадры фильма об их будущем, которое было предрешено.
Из-за жары покрышки липли к асфальту, и на дороге за машиной оставались черные следы.
28
Баобабу стоило неимоверных усилий вырастить плод на чужой земле. Он стал чахнуть, выглядел отвратительно, кора сделалась тусклой, листья пожухли. Никто не мог понять, в чем дело, и даже Альфонсо высказал свои опасения:
— Баобаб совсем плох. Вряд ли дело в жаре, эти громадины живут и при более высоких температурах. Может, в нем завелись какие-нибудь паразиты или он просто отторгает наши удобрения. Надо вызывать университетских.
Умберта отреагировала на это как-то механически, напасти валились на нее одна за другой. Почему жизнь внезапно ополчилась на нее? Чем больше она об этом думала, тем чаще останавливалась на одной мысли: а что, если против нее восстали темные силы? Вдруг кто-то коварный хочет причинить ей зло? Вспомнилась бабушка, тучная синьора в неизменном платье в горошек.
Раз в неделю бабушка заставляла Умберту освобождаться от сглаза. Пока девочка читала «Богородицу», бабушка держала у нее над головой тарелку, полную воды, и бормотала странные заклятия, брызжа слюной. Затем движением, пришедшим из глубины веков, капала на воду оливковое масло. Если капля оставалась целой и плавала на поверхности, сглаза не было; если масло растекалось по воде, сглаз нужно было снимать. Хуже всего, если капля тонула и прилипала ко дну: это означало, что воронка сглаза над самой головой. Так, может быть, Умберту околдовали? Если хорошенько подумать, есть человек, который ее ненавидит: архитектор Руджери.
Они столкнулись на пороге. Из-под шляпы из флорентийской соломки Руджери вперил в нее свой острый взгляд. Такой взгляд бывает у оскорбленных хищников, у завистливых товарок и у обманутых геев. Умберта даже не поздоровалась, свернула в сторону и спиной ощутила волну черной злобы. Умберта споткнулась на ступеньках и подумала, что опять сглупила. Надо было сложить пальцы в кукиш и сказать про себя: «Иисус, Иосиф и Мария, защитите от дурного глаза».
Сказать трижды, как учила бабушка. Руджери приносит одно несчастье — с тех пор как он здесь появился, все пошло наперекосяк.
На стволе баобаба кипело оживленное движение: красные и черные муравьи курсировали туда-сюда, две цикады оглашали тишину своим стрекотом, лягушка прилепилась к коре. Как долго ни одно живое существо даже не смотрело в его сторону, а теперь он стал излюбленным местом для посиделок и дроздов, и жаворонков, и белок.
Под баобабом стоял ботаник из университета, профессор Джулиани, высокий, сухой, с длинными грязными волосами. Наклоняясь, он длинными руками ощупывал корни, лопаткой собирал образцы земли и складывал их в красное ведерко, подозрительно напоминавшее детское. Наконец он покачал головой и
