перепалка, и тогда Болди приструнил своих людей, а Руджери отпустил голубков до вечера с площадки.
Режиссер, раздувая щеки и расставив ноги пошире, следил за техниками, которые тянули провода. Рядом за приготовлениями наблюдал Руджери в черной тунике и широкополой соломенной шляпе. Он знал, что Замира в тяжелейшем состоянии срочно увезли в больницу. Ему было горько, как будто все то, что он придумал, то, что сейчас происходило, на самом деле не должно было выходить за границы его больного воображения.
Царящая вокруг сумятица вывела баобаб из добровольной летаргии. Он проснулся в ужасном настроении, с взъерошенной кроной. Группка пришельцев, гудящих, подобно рою пчел, заполонила окрестности. Один из техников бесцеремонно залез на его ветку, чтобы установить среди листвы телекамеру. Баобаб решительно отреагировал на подобное нахальство. Он собрался с силами, сконцентрировал в себе таинственную энергию саванны, которую еще не израсходовал до конца, и простер ветви к небу, вызывая сильнейшую магнитную бурю.
Техники с телевидения попытались устранить странные помехи с помощью цифровых устройств, антимагнитных приставок, но на мониторе все равно появлялась подрагивающая картинка, красная равнина с длинными тенями на ней. Странно, что, когда камеру уносили подальше от баобаба, сигнал проходил нормально, но как только ее подносили к стволу, на экране вновь возникал африканский пейзаж с красным шаром солнца. Все это напоминало вторжение пиратского канала, и справиться с ним было невозможно.
Баобаб внезапно расчувствовался, роса потекла по коре, скользнула к корням, испарилась на экране монитора, который показывал кусочек его ностальгической грезы: равнину, Сенегал, другие баобабы. Великан вновь почувствовал себя тут чужаком, у него не было ничего общего с этой землей. Вздохнув, он снова погрузился в летаргический сон.
Карета «скорой помощи» пересекала мосты над обезвоженными, иссушенными зноем реками и ручьями с дном, покрытым сухими ромбиками растрескавшегося ила, зеленели одни только камыши. Поблекшие от засухи деревья делали пейзаж осенним, грязная белая пыль толстым слоем покрывала километры черного асфальта. Опущенные зеленые жалюзи, стеклянные двери с занавесками в мелкий цветочек, веранды с разбросанными по столикам пластиковыми стаканчиками, кошачья морда с желтыми глазищами, огрызок инжира, бегущие по небу провода, — через маленькое окошко «скорой» перед глазами Замира мелькали разрозненные кусочки жизни. Он поискал глаза Умберты. Рядом всплыл лик цвета берлинской лазури, источающий любовь. Замир протянул руку к колену девушки, мучительно собрал последние силы, сжал его и умер, даже не подумав о том, что умирает.
Умберту охватила слепая, бешеная, невыразимая ярость, с хулой она обрушилась на небо. Не может существовать Бог, который в своей жестокости допускает подобное! Самой себе она поклялась, что больше не будет любить жизнь, будет ненавидеть ее, преследовать, уничтожать, сколько хватит сил, развеивать все ее дурацкие иллюзии. Захотелось все вокруг разворотить, особенно проклятую сирену, которая продолжала вопить об уже исчезнувшей надежде.
Внезапно вихрь вопросов закружился в голове Умберты. Что она знает об этом человеке, кроме того, что его звали Замир? Как она сообщит эту новость его родителям? Может, придется искать их через посольство Иордании? У нее нет ни одной бумаги, удостоверяющей его личность. Ни одна контора не станет заниматься оформлением свидетельства о смерти неизвестного эмигранта. Где его паспорт? И кто она ему? Что она скажет полицейским в больнице? Что он не жених и не муж, а просто любовь всей ее жизни?
Умберта отчаянно зарыдала. Может, надо остановить «скорую», прочесть молитву, попрощаться с Замиром?
Пытаясь успокоиться, она посмотрела в окно. Жизнь продолжалась, жестокая, безразличная, бесчувственная к ее горю. Люди улыбались. У реки молодая пара каталась на роликах. Хорошо бы устроить похороны на роликах, все в темных спортивных костюмах, с плеерами, четверо впереди с гробом, плавно покачиваясь, открывают процессию. Так можно проводить Замира, который пролетел по жизни, как ветер.
Умберта взяла юношу за руку, пахнувшую полынью. Мертвый он стал страшен, кожа приобрела темно-коричневый оттенок. На шее так и висел красный рожок, амулет, который должен был приносить удачу. «Сволочная жизнь», — подумала Умберта и криво улыбнулась. Потом отпустила руку Замира. Жидкость в капельнице подпрыгивала на ухабах.
30
Новость о смерти Замира пришла на виллу и черной тенью накрыла строительную площадку.
Руджери в соломенной шляпе, оставлявшей солнечные пятна на носу, разглядывал купол храма Гименея, шедевр, над которым Замир трудился до самой смерти. Его грызла тоска, и ни один суд в мире не смог бы найти более сурового наказания. Руджери бродил потерянный, не находил себе места, задыхался от воспоминаний о любви и от угрызений совести. Аромат Замира проник в его душу, печать его взгляда лежала на каждом предмете, в каждом уголке. Руджери был сам себе отвратителен, собственными руками он перерезал нить, которая связывала его с юностью. Впереди были только старость и болезни, ангел- хранитель покинул его.
Манлио хотел утешить Умберту, но подобающим случаю словам предпочел многозначительное молчание. Он чувствовал себя так, как будто виной всему случившемуся стала его слабость. Если бы только он следовал велению своей обычной сдержанности, если бы не загорелся идеей этого праздника, скольких неприятностей удалось бы избежать.
Наверное, в знак траура следовало бы отменить празднование дня рождения Манлио-младшего. С другой стороны, не стоило придавать огласке историю отношений Умберты и Замира. В этом случае отказ от прямого эфира вызвал бы только ненужные пересуды.
Единственным бесспорным фактом оставалось горе Умберты.
Манлио тоже пережил страстную любовь, когда ему было четырнадцать лет. Они познакомились во время наводнения во Флоренции, в Национальной библиотеке, где спасали книги. Тогда он совсем потерял голову.
С той девушкой он познал радости любви и вкус конфет «Мон Шери»; они ели их по дюжине в день, и пили сгущенку из тюбиков, и расставались на серых железнодорожных платформах каждый день. Любовь закончилась внезапно, без видимой причины. Она больше не захотела его видеть, и Манлио остался один, с кучей коробок «Мон Шери» и двадцатью тюбиками сгущенки.
Он пережил эту драму с большим трудом, долгое время просто использовал женщин, правда, не так много их и было. Когда же подошло время жениться, как раз подвернулась красотка Тициана. Вряд ли это можно было назвать любовью, сначала он увлекся, потом просто привык к ней. Манлио подумал о том, что свалилось на его голову за последнее время: ожидание ребенка, идея с праздничной постановкой, Кристина, смерть Замира, адская телевизионная машина. Вилла Каробби катится в тартарары. В этом дворце творили Микеланджело, Канова, Ванвителли, Палладио, Валадье. А теперь приходится потакать капризам какого-то Болди. «Когда все закончится, здесь снова воцарится строгость, род Каробби вернет себе былое достоинство» — так решил Манлио.
Альфонсо не мучился угрызениями совести, напротив, с его души как будто камень упал. На людях он ходил с печальным видом, но в глубине души был уверен, что со смертью Замира все невзгоды кончатся. Действительно, наконец-то небо пролилось дождем.
Долгий ливень выгнал из земли червей и гусениц, утолил жажду растений, хорошо вымыл декорации.
Тициана все так же испытывала беспокойство. Замир погиб в самый неподходящий момент, Тициана видела в этом дурное предзнаменование. До прямого эфира оставалась неделя, а на праздничную декорацию траурным покрывалом опустилась смерть, лишив грядущее событие безмятежности и радостного
