этом не задумывалась? По ее щекам покатились слезы. Она думала о сыне, которого у них не было, о склоненной голове Амадео. “Он всегда был печальный. Печальный и неразговорчивый. И в детстве был такой же — грустный, забитый мальчик. А я? Кем я была для него?”
Она вскочила со стула и бросилась к двери. Со всех ног побежала к шахте. Добежала, задыхающаяся, потная. Нет, никто его не видел. Никто ничего не мог сказать. Мужчины смотрели на нее сурово, в их глазах она читала упрек. Ей было стыдно.
Луиса вернулась домой, бросилась на кровать и расплакалась: она потеряла своего спутника жизни. “Он — единственное, что у меня было в этом мире”. Так что же: выходит, его присутствие было для нее важно? Очень важно?
В отчаянии прижимала она к груди грязную одежду и испачканные ботинки мужа. “Его присутствие. Его молчание. Его склоненная голова, полная воспоминаний. Его взгляд”. Его тело рядом с ней в постели ночью. Большое темное тело, полное жажды, которой она не понимала. Это она была бессердечной и грубой. Это она думала только о себе. Его присутствие рядом... Ладно, пусть. А любовь? Разве она не важна? “Маркос...” Снова нахлынули воспоминания. Но сейчас они стали бледными, расплывчатыми, холодными... Так что ж любовь? Важна она или нет? В конце концов, она сказала себе: “Да кто его знает, что такое любовь! Выдумки это все!”
В доме было пусто. Она была одна.
Амадео вернулся. Было уже совсем поздно, когда она увидела его, устало шагавшего к дому. Луиса бросилась к двери. Лицом к лицу застыли они на пороге, глядя в глаза друг другу, не в силах вымолвить слова. Он был грязный и усталый. Наверняка голодный. Она думала лишь об одном: “Он хотел уйти, бросить меня, и не смог. Не смог. И вернулся”.
— Входи, Амадео, — сказала она со всей нежностью, какую способна была вложить в свой грубый крестьянский голос. — Входи, а то я тут уже вся извелась.
Амадео сглотнул, обнял Луису за плечи, и они вошли в дом.
Сокровище
Марсьяль арендовал землю у Лукаса Медиодиа. Участок был далеко, за рекой, на границе с землями Пинаресов. Было Марсьялю лет сорок. Он жил холостяком, с матерью, пока та не умерла, в старом полуразрушенном домишке у дороги.
Он слыл весельчаком и любителем выпить, хотя, по общему мнению, “не злоупотреблял”. Без него не обходилось ни одно торжество, а в мае, в День Святого Креста, его не раз выбирали качибиррио — предводителем праздника, и мы до сих пор помним, как он танцевал: красный шелковый платок на поясе, в руках украшенный разноцветными лентами посох.
Марсьяль был трудягой, но зарабатывал мало.
К нам, детям, он относился с трогательной нежностью. У него всегда находилось для нас угощение — терн, сливы, соты диких пчел: он знал, что это были запретные и оттого еще более желанные лакомства. Он помнил бесчисленное множество историй про лиса и кролика. Он умел плести силки и делать дудочки из конопли. Мы его очень любили и частенько прибегали в домишко у дороги, когда Марсьяль приходил с работы.
Он встречал нас приветливо — жители гор всегда по-особенному вежливы друг с другом, и мы хорошо понимали эту вежливость, хотя она и отличалась от той, которой учили нас. Пока Марсьяль, голый по пояс, мылся у колодца, растираясь куском холстины, он здоровался с нами, обращаясь к каждому по имени, ни разу не забыв и не перепутав ни одного и строго соблюдая порядок: начинал всегда с самого старшего и заканчивал самым маленьким.
Иногда он расспрашивал нас о городе и, выслушав наши невнятные ответы, некоторое время сидел задумчиво, покачивая головой.
— Ты хотел бы жить в городе? — спросил его однажды мой старший брат.
— Не знаю, — отвечал Марсьяль, почесывая бровь. — Там, поди-ка, все не как тут.
И вдруг Марсьяль переменился. Мы узнали об этом в начале лета, когда вернулись в деревню после долгой зимы, проведенной в городе. Первые сведения поступили, как водится, из кухни. Стоило переступить ее порог, и ты оказывался во владениях Марты и служанок, а выйдя за калитку и спустившись к конюшне и коровнику, понимал, что ты в другом мире — в мире гор. Тому, кто преодолел эти два рубежа, открывались все тайны и разгадки всех загадок.
И о переменах, происшедших с Марсьялем, мы узнали там же.
— Он теперь не тот, что был, — говорил старшина арендаторов Марино. — От прежнего Марсьяля и следа не осталось. Ходит мрачный, невеселый. Точно сглазили его.
— Ничего и не сглазили, — возразила Марта. — Это его жадность сгубила.
Мы навострили уши. И вскоре уже знали: у Марсьяля появилось сокровище, и он боится, что это сокровище у него украдут.
— Сокровище?! — мы рты раскрыли от изумления. — Какое сокровище, Марино? Расскажи!
— Большое сокровище, — назидательным тоном произнес Марино, сворачивая папироску. — А нашел он его, когда землю копал.
— А тебе откуда об этом известно? — недоверчиво спросил мой брат.
— Да уж известно, — медленно, глядя прямо ему в глаза, ответил Марино. — О таком люди всегда узнают, паренек. Говорят, Марсьяль откопал горшок, полный золотых монет, и вот с тех пор он и лишился покоя. Наверное, спрятал горшок где-нибудь у себя дома, и теперь у него вся радость пропала: живет в страхе, что его ограбят. Всем повторяет, что у него ничего нет, и приходит в бешенство, стоит кому хоть слово сказать. Как примет пару рюмок, так и начинает твердить: “Ничего я не нашел, отвяжитесь от меня! Ничего я не нашел!” И вот это-то хуже всего: никто его не спрашивает, а он все о своем талдычит. И с каждым днем все хуже. Это уже не тот Марсьяль, какого вы знали, детишки. И лучше вам к нему не ходить — добром он вас не встретит.
Мы были поражены рассказом Марино, но все же не последовали его совету и на следующий же день, едва дождавшись часа, когда Марсьяль обычно возвращался с работы, отправились в домишко у дороги.
Поднимаясь по склону, мы, как обычно, громко звали старого друга. Марсьяль сидел у двери своей лачуги. И первое, что нам бросилось в глаза, было хмурое и серьезное выражение его лица. Оробев, мы остановились, а он сказал нам: “Шли-ка бы вы домой, мелюзга. Некогда мне с вами возиться”.
Да уж, Марсьяль изменился сильно. Огорченные, мы зашагали обратно.
Еще пару раз мы пытались возродить былую дружбу с Марсьялем и каждый раз возвращались домой ни с чем. Мои братья вскоре забыли обо всем этом и занялись другими делами, а я не могла забыть, меня эта история тревожила. Я все время думала о Марсьяле и донимала Марино расспросами:
— Почему он говорит, что никакого клада он не нашел? Почему, Марино?
— Потому как нашел он его на земле Лукаса Медиодиа и теперь, видно, боится, что хозяин у него это сокровище потребует.
— А он требовал?
— Лукас-то? Да нет, Лукас в клады не верит, — в голосе Марино прозвучало некоторое пренебрежение.
Несколько раз я видела Марсьяля в таверне и не могла не заметить, что пил он куда больше, чем прежде. И что, как говорила Марта, “вино обратилось против него”. Из таверны он выходил злым и раздраженным. Цеплялся к встречному и поперечному, и дело не раз кончалось потасовкой.
А раньше, бывало, выпив вина, он пел песни. Очень красивые, хотя и немного грустные.
И вот однажды случилось то, чего опасалась Марта: ночью в дом к Марсьялю забрались какие-то люди, оглушили его ударом по голове и перерыли весь дом. Весть об этом разнеслась по округе мгновенно.