— В следующий раз, когда вам случится попасть в Лондон, я надеюсь, у вас будет возможность поблагодарить меня за услугу, — сказал я тихо.
Гренад лениво крутанул свою карусель, выбрал резиновый штамп и отпечатал слово «аннулировано» на моей руке.
— Не спугните удачу, — сказал он, протянув мне через стол свою тонкую руку, которую я крепко пожал. — Будьте внимательны, — добавил он. — Это очень скверный, мерзкий город.
— Я собираюсь пробыть в Берлине всего несколько дней, — сказал я.
— Я имел в виду Лондон, — пояснил он сухо. Потом позвонил в маленький колокольчик, и на пороге кабинета появился молодой худощавый, коротко остриженный человек в очках без оправы. — Альберт проводит вас вниз, — сказал Гренад. — Это убережет вас от неприятности у проходной. Со времени вашего последнего приезда мы стали ужасно секретными. — Гренад снова улыбнулся.
Я начал спускаться вслед за Альбертом по громадной спиралевидной лестнице. На полпути вниз я услышал голос Гренада. Я взглянул на сияющее небо. Гренад свешивался с балкона в верхней части этого громадного колодца. Он выглядел крошечным в этом необъятном каменном здании, забитом тщательно ведущимися архивами и немолодыми бюрократами, которые скребут перьями в тишине, прерываемой только звяканьем перьев о чернильницу. Гренад снова окликнул меня, почти прошептал:
— Вы, мой друг, неисправимый лжец. — Спирали лестницы уходили в бесконечность вслед за эхом шепота Гренада. В самом маленьком кольце блеснула улыбка Гренада.
— Такая уж профессия, — сказал я и продолжил спуск по бесконечной лестнице. Я знал, что клеймо на моей руке непросто уничтожить, и принялся смущенно тереть его.
Глава 26
Опытный шахматист запоминает и использует комбинации из партий мастеров.
Бордо, Франция, вторник, 15 октября
Бордо занимает особое место в сознании французов (такое же положение занимает в сознании британцев Мюнхен). В 1871, 1914 и в 1940 годах в Бордо бежало французское правительство, завещав держаться тем, кого оно бросало. Каждый большой отель в городе знал на своем веку нашествие складных стульев и картотечных шкафов, машинисток и вооруженных охранника Проезжая мимо этих зданий, я вспоминал июнь 1940 года; Бордо служил перевалочным пунктом на полпути между Верденом и Виши.
Я нажал на акселератор; наступил момент, когда скорость уже начала играть некоторую роль. Я все разгонял и разгонял «мерседес-бенц 220 СЕ». И на большой скорости машина, снабженная хорошей гидравликой, чутко реагировала на любое мое движение. Большинство попадавшихся на дороге машин медленно ехали в направлении от Бордо, и через какие-то полчаса вся дорога была моей. Я почти все время поддерживал скорость 150 километров в час и все убеждал себя, что утро я провел не напрасно.
Миновав казино в Анди-пляже, я въехал на Морской бульвар с самым безмятежным видом. Взобравшись на бордюрный камень, я поставил машину на том же самом месте, где она стояла раньше. «Кадиллак- эльдорадо» Валкана тоже был на прежнем месте. Даже без двадцати одиннадцать утра поселок выглядел совершенно безжизненным. Я открыл входную дверь. Из кухни доносился шум воды, наливаемой в чайник. Я поднялся к себе в комнату. Табличка «Просьба не беспокоить» все еще висела на ручке двери. Я повернул ключ в замке и осторожно открыл дверь, стоя чуть в стороне от дверного проема. Я делал в точности так, как меня учили в Гилфорде, но нужды в этом не было — Валкан все еще был далеко отсюда. Я налил себе виски из бутылки, которая стояла у меня в шкафу. Поставив будильник наручных часов на время ужина, я лег спать. Больше пока делать было нечего. Оставалось только ждать. Когда что-нибудь дойдет до точки кипения, я услышу.
Глава 27
Любой ход, которым нападают на короля противника, называют шахом.
Анди-пляж, Франция, вторник, 15 октября
В половине седьмого вечера в дверь забарабанили. На пороге стоял рассерженный и грустный Джонни Валкан.
— Входи, — сказал я. Джонни смотрел на меня зло. Я ответил ему тем же, но поскольку глаза мои были полузакрыты, он этого не заметил.
— Я из полицейского участка, — сказал он. Кашемировый плащ он перекинул через плечо, рукава свисали безжизненными плетями.
— Да ну? — сказал я тоном человека, удивляющегося из вежливости. — За что же?
— Меня подвергли допросу третьей категории, — сказал он. Он провел рукой по своим седым волосам и огляделся вокруг в поисках прячущихся полицейских.
— За что? — переспросил я. — Ты, должно быть, чем-то рассердил их. — Я начал одеваться.
— Рассердил их! — он почти кричал. — Начать с того, что я работаю на ваше правительство.
— Надеюсь, ты не сказал им об этом. — Я зевнул. — Ты случайно не сидишь на моем галстуке?
— Нет, конечно, — возмутился Джонни. — Я им ничего не сказал. — Он все более раздражался. — Меня допрашивали, — он бросил взгляд на свои золотые часы, — четыре часа.
— Ты, видимо, от жажды изнываешь. — Я налил ему виски.
— Нет, — сказал он, хотя и проглотил виски с невероятной жадностью. — Я здесь не собираюсь торчать. Я возвращаюсь в Берлин.
— Как хочешь. Я просто пытаюсь помочь. — Он ответил мне презрительным взглядом. — Перестань, Джонни, — продолжал я. — Либо расскажи мне, в чем дело, либо вообще ничего не говори, только не жди, что я поверю, будто полицейские забрали тебя в участок просто потому, что им не понравился пробор твоей прически.
Валкан сел на кровать. Я налил ему еще виски, и в это время зазвонил сигнал моих наручных часов.
— Я приехал сюда, чтобы проконсультироваться с одним человеком, Вчера вечером я поехал к нему. Он живет в Испании.
Я старался держать себя, как человек, выслушивающий вынужденные извинения другого.
— Этот человек, — продолжал Джонни, — служил со мной в...
— В концлагере? — спросил я.
— Да. Он был лагерным врачом. Я знаю его очень давно. Французы, похоже, зуб на него имеют. Когда он вез меня сюда, его не пропустили через границу, а меня вытащили из машины.
— О, — воскликнул я, как человек, до которого неожиданно дошел смысл происходящего. — Значит, ты был в Испании, и тебя задержали на границе.
— Да, — подтвердил Джонни.
— Тогда бы я об этом не беспокоился. Обычная проверка.
Снизу раздался звоночек, означавший, что наш ужин готов. Я торопливо закончил туалет, а Валкан успел за это время выпить много виски. Ужин наш веселым назвать было трудно, потому что Валкан был мрачнее тучи. В полиции ему сказали, что Саманту выслали из страны, поскольку ее документы были не в порядке.
— Какие документы? — повторял Валкан, и я не мог ответить ему. — Все пошло наперекосяк в этом деле, — сказал Джонни, когда принесли кофе. Он вытянул ноги и принялся рассматривать носки своих дорогих оксфордских ботинок. — Я стараюсь, чтобы всем было хорошо... — Он в отчаянии развел руками.
— Когда стараешься, чтобы всем было хорошо, — сказал я, — скорее всего превратишься в богатую посредственность, но никогда не сделаешь ничего стоящего.
Джонни так долго и пристально смотрел на меня, что мне стало казаться, будто он свихнулся.
— Вы правы, — сказал он наконец. Вернувшись к созерцанию своих ботинок, он еще несколько раз повторил: «Вы правы». Я налил ему кофе. Он поблагодарил меня с выражением все той же мрачной задумчивости и спросил: — Теперь Лондон разозлится на меня?
— Почему? — спросил я.
— Ну... — Он остервенело махнул рукой. — Я болтаюсь здесь по каким-то своим делам, вместо того чтобы быть в Берлине, где я нужен для исправления фамилии в документах. Иногда я чувствую, что не рожден для такой жизни. Мне следовало музыку писать, а не бороться в одиночку с Лондоном. Лондон может убить меня.
