подушечками пальцев я прочитал фамилию Брум. Имя это то появлялось, то снова скрывалось под его рукой.
— Лучшая книга — это сам мир, — сказал Йозеф Пулемет, — так написано в Талмуде. — Рука его совершила странное вращение. Он посмотрел на нее, как фокусник, явно гордясь тем, что, открыв кулак, он обнаружил пальцы. На стену он тоже глядел так, будто она только что появилась из его рукава.
— Я знаю, что вы сейчас скажете, — сказал Йозеф Пулемет. Голос его звучал до неприличия громко.
— Что? — спросил я.
— Что вы т-т-только сейчас поняли. — Я видел, как дрожит кончик его языка. — Все так говорят; поверьте мне, это звучит глупо.
— Неужели все так говорят?
— Один человек так сказал: «Я понял Лютера только после того, как увидел собор Святого Петра, а Гитлера я понял только здесь».
— Понимать, — сказал я, — слово сложное.
— Это верно, — подтвердил Йозеф Пулемет. Неожиданно он стал двигаться с проворностью форели, на которую упал луч солнца. — Что здесь понимать? Вы пишете цифру шесть, ставите за ней шесть нулей и называете это «уничтоженными евреями». Написав шесть нулей после цифры семь, вы называете это «потерями гражданского населения в России». Меняя первую цифру на три, вы получаете символ уничтоженных русских пленных. На пять — трупы поляков. Понимаете? Это же элементарная арифметика. Вам надо просто назвать цифру, символизирующую число миллионов. — Я молчал. — Так вас Брум интересует? — неожиданно спросил он. Сняв свою широкополую шляпу, он уставился на ее ленту так, словно там было написано какое-то тайное послание.
— Брум, — сказал я. — Да. Поль Луи Брум.
— Ах, да, — откликнулся мужчина, — Поль Луи Брум. — Он выделил голосом имена. — Таково его официальное имя. — Он едва заметно улыбнулся, потом наклонил голову и качнул ею вбок, словно боялся, что я его ударю. — Брум, — повторил он, потом потер подбородок и поднял вверх глаза в глубоком раздумье. — И вчера вы встречались со Счастливчиком Яном.
— Меня к нему Харви возил, — сказал я.
— Да, да, да, — подтвердил он, продолжая чесать свой подбородок. — Мой брат — старый человек. — Здесь он прервал чесание подбородка, чтобы покрутить указательным пальцем у виска. — Подобное случается со всеми стариками.
— У него очень ясный ум, — сказал я.
— Я не с-с-собирался его обижать. — Он снова наклонил голову. Я понял, что этим движением он как-то борется с заиканием.
— Вы знали Брума? — спросил я.
— Его все знали, — ответил мужчина. — Таких людей все знают, но никто не любит.
— Что вы хотите сказать? Каких «таких»?
— Очень богатых. Вы разве не знаете, что он был очень б-б-богатый?
— А какая разница — бедный или богатый? — спросил я.
Старик наклонился ко мне.
— Разница между несчастным бедным и несчастным богатым в том, что несчастный богатый может еще изменить свою судьбу. — Он неожиданно хихикнул. Прошаркав по холодному полу чуть в сторону, он снова заговорил, своды разнесли эхо его голоса по всем закоулкам.
Я понял, почему его прозвали Йозеф Пулемет — из-за заикания.
— Но почему его не любили в лагере? — спросил я, пытаясь вернуть беседу в нужное мне русло.
— Его не все не любили. Н-н-немцы очень даже любили. Они любили его почти так же, как его деньги. Почти как его деньги, — повторил он. — Видите ли, немцы за деньги оказывали услуги.
— Какие услуги?
— Какие угодно, — сказал Пулемет. — Например, офицер-медик продавал за деньги самые разные штучки. За к-к-крупную сумму вас могли вылечить.
Я кивнул.
— Вылечить, — повторил старик. — Вы понимаете, что я имею в виду?
— Да, — сказал я, — они могли мучить невиновных и отпустить на свободу виновных.
— Виновных, — откликнулся старик. — Странные слова вы употребляете.
— Кто убил Брума? — спросил я, решив прервать риторику старика.
— Международное равнодушие.
— Кто лично убил его?
— Невилл Чемберлен, — ответил старик.
— Послушайте, кто задушил его? — Мне хотелось отвлечь его от философических парадоксов.
— Ах, кто задушил? — Он надел на голову шляпу, будто судья перед вынесением смертного приговора. — Кто послужил орудием смерти?
— Да.
— Охранник, — сказал старик.
— Офицер?
Йозеф снял шляпу и вытер внутренний кожаный обод носовым платком.
— Это был офицер-медик? — подсказал я.
— Разве мой брат не сказал вам? Он знал.
— Я вас спрашиваю.
Старик водрузил шляпу на прежнее место.
— Landser[43] по имени Валкан. Мальчишка. Не плохой и не хороший.
Он вышел через дверь на яркий солнечный свет. Белые могильные камни тонули в зеленой траве. Я вышел следом.
— Вы знали солдата по фамилии Валкан?
Он быстро повернулся ко мне.
— Не больше, чем вас. Вы что, думаете, Треблинка — это что-то вроде клуба консервативной партии? — Он пошел дальше. На солнце кожа его казалась желтовато-восковой.
— Постарайтесь вспомнить, — сказал я. — Это важно.
— Это меняет дело, — сказал старик и потер подбородок. — Раз важно, я должен вспомнить. — Он жевал каждый слог и помещал получившееся слово на кончик языка, избегая исказить гласную или же потерять хоть какой-нибудь оттенок. — А я занимаю вас такими мелочами, как удушение в газовых камерах полумиллиона человек. Он посмотрел на меня откровенно издевательски и пошел на улицу.
— Заключенный Брум, — сказал я. — Что он сделал?
— Сделал? А что я сделал? Чтобы попасть в концлагерь, достаточно быть просто евреем. — Он открыл воротца кладбища, ржавые петли заскрипели.
— Он был замешан в убийстве? — спросил я.
— А разве мы все не были замешаны?
— А может, он был коммунистом?
Старик остановился в воротах.
— Коммунистом? — переспросил он. — В концлагере люди иногда признавались в убийстве, многие сознавались, что были шпионами. Заключенный мог даже признать — на очень короткое время, — что он еврей. Но коммунистом — нет. Этого слова никто никогда не произносил. — Он вышел за ворота на улицу и направился к старой синагоге.
Я шел рядом.
— Может, в ваших руках последняя возможность наказать виновного... — умолял я, — ...предателя.
