— «Кошка-четыре» — диспетчерской службе: прошу разрешения на взлет.
Диспетчер дал «добро», затем добавил:
— Идите курсом девяносто, отработка перехвата. Рандеву на двух тысячах метров, координаты «Гейнц-Мариядевять».
Самолет постепенно набирал высоту, идя в восточном направлении. Гиммель вытащил из летного сапога карту.
— Делен, — произнес Лёвенгерц еще до того, как Гиммель развернул карту.
Взглянув на девятый квадрат сетки, Гиммель убедился, что Лёвенгерц прав: это был Делен. Гиммель довольно улыбнулся: большой самолет шел отлично.
Затем он сделал плавный вираж и взял курс на север, в направлении моря. Вскоре под ними появилась вода, на которой виднелись тени от редких разорванных облаков. Иногда же «юнкерс» попадал в довольно большие скопления слоисто-кучевых облаков, так что на какой-то момент скрывался весь самолет.
Пролетев несколько миль, они увидели прибрежный конвой. Самолет в этот момент находился на небольшой высоте, и на палубах можно было разглядеть двигающихся людей, а дым из труб некоторых старых угольных судов поднимался почти до самого самолета. Два судна были загружены свежеспиленным лесом. В конвое шли также старые датские и голландские прибрежные танкеры, а впереди них — два французских грузовых судна. Они шли по маршруту, которым ходили всегда. Парадоксально, но теперь их охраняли от настойчивых атак английских военно-воздушных сил немецкие военные корабли и самолеты. Еще парадоксальнее был тот факт, что некоторые атакующие английские самолеты были укомплектованы французскими, голландскими и датскими экипажами.
Конвой между тем, не нарушая походного ордера, начал поворачивать на новый курс. В кильватерной струе каждого судна четко обозначились серебристая рябая и белая полосы. С высоты все это казалось очень красивым. На одном из кораблей охранения конвоя, легком крейсере, неожиданно появились мерцающие огоньки, будто каждый моряк с него передавал самолету какое-то сообщение. Рядом с самолетом внезапно раздался взрыв.
— Они стреляют в нас! — закричал Лёвенгерц, но его голос потонул в бешеном грохоте новых взрывов вокруг самолета.
Самолет резко снизился и теперь, выровнявшись, летел на высоте каких-нибудь ста футов над гребнями волн.
Теперь «юнкерс» находился в пределах дальности стрельбы корабельных тридцатисемимиллиметровых зенитных орудий. Гиммель продолжал уменьшать высоту до тех пор, пока самолет не оказался в десяти футах от поверхности воды. Здесь, с такого близкого расстояния, море было совсем другого цвета: холодное, серо-стальное, покрытое пятнами грязной пены.
Гиммель перевел рычаги управления двигателями на большую мощность и, чуть-чуть играя рулем направления, повел самолет буквально по гребням волн, настолько низко, что ветровое стекло покрылось брызгами. Вскоре самолет оказался на безопасном расстоянии от кораблей, и Гиммель, подняв нос машины, стал медленно набирать высоту.
Впереди была Голландия. Обозначая ее береговую черту, высоко в воздухе висела как бы еще одна земля из кучевых облаков, образованная морским бризом.
— Вас не зацепило, герр обер-лейтенант? — спросил Гиммель.
— Нет. Как самолет? Управляем?
— По нему ударило пару раз, но все рычаги управления работают нормально.
— Зенитки стреляли хорошо, Гиммель.
— У них большая практика.
— Стреляют они хорошо, но без разбору, — добавил Лёвенгерц.
Они оба рассмеялись, и их напряженность ослабла.
— А вы помните того парня, которого звали Порки? — спросил Лёвенгерц.
— Остенде, май сорок первого. Ему сказали, что он награжден Рыцарским крестом…
— …за атаку на бреющем полете своих же кораблей! — прокричал Лёвенгерц. — Потом они хотели сыграть такую же штуку со мной, но, к счастью, вы предупредили меня, что они разыгрывают новичков. Вы не дали им сделать из меня дурачка, Христиан!
— Вы были хорошим ведомым.
— А теперь я ваш командир эскадрильи. Смешно иногда получается, правда?
— Вы должны бы быть командиром авиагруппы, — сказал Христиан Гиммель.
— Ради всего святого. Христиан, зачем вы взяли этот документ?
— Поэтому-то герр обер-лейтенант и отправился со мной в полет? — спросил Гиммель почтительным тоном.
— Конечно, Христиан.
— Это было делом чести, герр обер-лейтенант. Этот документ накладывает на всех нас грязное пятно.
— Что вы говорите?! Какой же это документ?
— А они разве не сказали вам, а? Да, наверное, даже им самим стыдно. — Гиммель сунул руку в карман летного костюма, извлек оттуда объемистое досье в обложке из плотной коричневой бумаги и передал его через плечо Лёвенгерцу. — Прочитайте его, герр обер-лейтенант, и вы поймете, почему я должен был так поступить.
Сначала Лёвенгерц, опасаясь, что его вовлекают таким образом в заговор, хотел возвратить досье Гиммелю, не раскрывая его. Некоторое время он смотрел на зеленоватую ребристую поверхность моря под самолетом. Затем обер-лейтенант решился и начал читать похищенный медицинский доклад.
«Опыты по замораживанию людей» — так назывался доклад на тридцати двух страницах, составленный доктором Зигмундом Рашером из медицинского корпуса люфтваффе. Опыты производились в концентрационном лагере Дахау. Обнаженных пленных помещали в ледяную воду или оставляли в снегу и держали там до тех пор, пока они не замерзали и не умирали. Через определенные промежутки времени врачи измеряли у подопытных температуру. После смерти трупы вскрывались.
Доктор Рашер, кроме того, перевел из Мюнхена в Дахау барокамеру люфтваффе. Двести пленных поочередно помещались в эту камеру, и давление в ней понижалось до тех пор, пока тело подопытного не разрывало. Доклад по этой серии экспериментов был выслан медицинскому инспектору люфтваффе летом 1942 года.
Доклад поразил Лёвенгерца в самое сердце. Разумеется, он предчувствовал дурное — дурного не предчувствовали лишь немногие. Его отец, барон фон Лёвенгерц, тоже не отвергал различных слухов, называя их симптомами беспокойства и беспорядков. Национал-социалистскую партию считали мостом к здравому смыслу и благоразумию. Это был переходный период от полного распада на внутреннем фронте в 1918 году к нормальному положению вещей. «Мы должны работать с нацистами, даже несмотря на то что они преобразуют Германию с целеустремленной жестокостью, Конечно, мы не можем одобрять многие происходящие вещи, в том числе эти лагеря, о которых народ говорит лишь шепотом. Это, разумеется, неприятные и плохие вещи, но если Гитлер мошенничает, он мошенничает для Германии, если он крадет, то крадет для Германии, если он убивает, то, следовательно, делает это также для Германии. Если он нуждается в нашей помощи, то офицерский корпус должен оказывать ее неограниченно…»
Все это, когда-то сказанное его отцом, Лёвенгерц попытался объяснить Христиану, но убедить его ему так и не удалось.
— Но чего вы добьетесь, если передадите этот неприятный документ англичанам? — спросил Лёвенгерц.
— Я?! Передам англичанам?! — удивился Гиммель. — Вам так сказали обо мне?
— Тогда для чего же он вам?
— Все очень просто, — ответил Гиммель. — Эти вещи делаются в наших интересах — в интересах авиаторов. Результаты этих экспериментов будут использованы при спасении летчиков, если им придется сделать вынужденную посадку в океане или в Арктике. Но, герр обер-лейтенант, знаете ли вы хоть одного летчика, который не предпочел бы скорее умереть, чем допустить эти отвратительные эксперименты над пленными?
