согласились.
— Об убитом… — шепнул своим Кирилл Валериевич, и поднес палец к губам. Те кивнули.
Подойдя к маленькому кирпичному сооружению, старик, извинившись, опустил факел в ведро с водой, на что тот незамедлительно отреагировал недовольным шипением, дождался, пока он полностью погаснет, а затем вставил его в специальный держатель у входной двери, предназначавшийся когда-то для древка флага. Затем бросил псу вынутую из кармана краюху черного хлеба, и отворил дверь.
— Проходите, устраивайтесь. А ты, — он взглянул на Секача, — снимай перчатку, сейчас промоем рану.
Убрав шлем подмышку, Крысолов первым вошел в единственную комнатушку, вскользь осматривая на ходу ее убогую обстановку. Потемневшие от сырости стены, свисающая с потолка лампочка под самодельным абажуром из консервной жести, маленькие замызганные окошки, давно не видевшие краски местами подгнившие, издающие запах гнили, половицы — все это словно пудовая гиря на весах в противовес изящному мундиру обитателя сей комнаты. На стене несколько черно-белых фотографий в рамках: на одной склонив друг к другу головы счастливые молодожены, на другой — строгое семейное фото двух взрослых и двух детей, а на третьей, единственной цветной фотографии — усмехающееся лицо девочки, слегка наклоненное к цветам, которые она держала в руках. Из мебели в комнатушке был лишь стол с четырьмя стульями, небольшой комод, над которым высились слегка покрывшиеся пылью горы книг и газет, одежный шкаф с перекосившимися дверцами, и узкая железная кровать с кое-как наброшенным на нее старым голубым покрывалом и твердой подушкой в углу. Особняком, как раз под окнами, взгромоздился имеющий форму фортепиано пульт с несколькими телефонными трубками, множеством цветных лампочек, кнопок и тумблеров. Надписи над кнопками давно стерлись, оставив на железных табличках лишь обрывки непонятных буквосплетений. Сверху на нем стоял маленький телевизор, направленный экраном к кровати, а в углу комнаты, между кроватью и комодом, сыто потрескивая угольками, разогревала поставленный на нее чайник старенькая буржуйка.
Они расселись кто на стулья, кто на кровать, и в комнатушке сразу же стало как-то темно и полно, будто только что пустовавший вагон под завязку заполнили пассажиры. Это создавало одновременно и уют, и неловкость.
— Я прошу прощения за беспорядок, — сказал старик, садясь напротив Секача на вытащенную из-под кровати табуретку. — Все никак не найду время тут прибраться. Ну, давай сюда свою руку.
Тот послушно протянул ему широкую, залитую кровью ладонь с разрезом, ровно протянутым по линии жизни, и вопросительно посмотрел на Крысолова. Кирилл Валериевич лишь подернул губами, мол, хрен его знает, делай, что говорят.
Старик внимательно осмотрел рану, затем потянулся к комоду, извлек из верхнего выдвижного ящика аптечку и, плеснув себе в ладонь спирта, принялся растирать руки.
— Чего приуныли, молодцы? Расскажите старику, куда хоть путь держите-то? — его лицо, широкое, открытое, густо покрытое бороздами морщин растянулось в приязненной улыбке и сталкерам немного отлегло от сердца. Его вид не вызывал у них и изначально опаску за его психическое состояние, но все же было в нем что-то, что настораживало. Но все подозрения отпали, как только он сделал это — если человек не утратил способность искренне, благожелательно улыбаться, значит, он еще человек.
— В Харьков, — коротко ответил Крысолов, наблюдая за тем, как старик со щепетильностью хирурга приступает к обработке раны.
— В Харьков? — переспросил он. — Далеко. Надеюсь, не будет наглостью, если я спрошу за чем?
Крысолов тяжко вздохнул, нахмурился.
— Длинная история. В двух словах и не расскажешь.
— Понимаю, — он удовлетворительно кивнул, будто ожидал именно такой ответ, — сейчас не лучшее время для задушевных бесед. Но все-таки есть пара минут, — кивнул он на руку Секача, — пока я его перевяжу. Или предпочитаете помолчать? Да вы снимайте эти баллоны, в плечи же небось жмет?
Жмет — не то слово, — хотел сказать Крысолов, но вместо этого лишь зашуршал лямками, отстегивая балонное оборудование для резака и отставляя его подальше.
— Люди из Харькова в помощи нуждаются. Гонца прислали. Вот мы в разведку и вышли, — пробубнил Секач, решивший, видимо, таким образом отблагодарить старику за медицинское вмешательство. — Поможем ли чем, еще не знаем, а кое-какое оружие и пищу для них везем. На месте, как говорится, разберемся, что там к чему. Может, к себе их заберем.
— Благородная цель, — повел подбородком старик. — Мало осталось людей, которые могли бы вот так. Сейчас каждый за себя. Кто-то будет издыхать от голода, а кто-то рядом обжираться и куском крысиного мяса не поделится. Мы превращаемся в существ ниже, чем животные.
— И часто приходиться людей здесь видеть? — тут же задал Крысолов вопрос, который волновал его в последнее время даже больше, чем судьба экспедиции.
— Нет, теперь уже не часто. Да и на людей они, честно сказать, мало похожи. — Все трое затаили дыхание, зная, какой истинный смысл может скрываться в этих словах. — Сгорбленные, ссутуленные, как неандертальцы, ей Богу. Правда, еще в одеждах, а не набедренных повязках.
— А общаться вам с ними давно случалось? — вытянул шею Крысолов.
— Общаться? — старик задумался. — В общем-то, да, давненько. Они с некоторых пор в город отчего-то не заходят. Так, в основном по району промышляют. В Панфилах вон, в Ничипоровке, Григоровке обитают. Там в деревнях целые лабиринты вырыли, все погреба между собой соединили и на глубину ушли. Так и выжили, люди подземелья, — улыбнулся старик. — А горожане до этого не додумались, вот и повымерли все. За пару месяцев… и отмучились.
— Но вам же удалось выжить, значит, не все вымерли, — вставил Секач, которого так и подмывало рассказать старику о еще одном горожанине и поведать о том, почему люди из района не заходят в город.
— Это как посмотреть, — вдумчиво протянул старик, но в следующий миг словно ожил: — Эх, дурья моя башка — чайник-то, небось, весь уже выкипел!
Он подхватился с табуретки, оставив руку Секача протянутой, как на милостыню, а сам ринулся к буржуйке со всей прытью, которую ему позволяли развить скованные ревматизмом суставы. Поспешно набросил на ручку чайника полотенце, переставил его на стол. С неким автоматизмом, будто гостей он принимал не реже, как пару раз на день, достал из-под стола четыре одинаковых чайных кружки — белых в красные кружочки — и сверток мелко порубленных веточек. Расширил его скрюченными пальцами и бросил в каждую кружку по обильной щепоти.
— Вишневый, — объяснил он, заметив, как вытянули шеи сталкеры. — Из старых запасов. Сам собирал. Я еще из тех времен, знаете ли, когда к названиям больших предприятиям добавляли почетные титулы ордена Красного Знамени или Красной Звезды, а на прилавках… — он рассмеялся, пытаясь хоть как- то разрядить обстановку, — чай был лишь по талонам.
— А как вас звать-то? — поинтересовался оживший Лек, силясь не встречаться взглядами с остальными сталкерами.
— Иванычем кличут, — сказал он и одарил присутствующих извиняющейся улыбкой: — Сахара, правда, у меня нет.
— Да ничего, — кивнул Крысолов. — Жизнь нам сахаром не подсластишь.
Иваныч оставил кружки с чаем остывать, а сам возвратился на табуретку.
— Да уж, — согласился он, взяв в руки ладонь Секача, будто собираясь ему погадать. — А как вы, позвольте спросить, узнали, что в Харькове есть люди и что им нужна помощь?
— Наши обнаружили труп проклятого… — Секач втянул голову в плечи и зажмурился, когда старик начал втирать ему в рану какую-то зеленую, жгучую мазь. — Не знаю, как у вас тут их называют… у него было сообщение от харьковчан. Вот мы и… — он снова зажмурился, будто тот прикладывал ему к ладони раскаленную кочергу. — Ну, а по дороге к вам вот заехали. А вы здесь, кстати, кем будете?
— Я? — удивленно посмотрел на него Иваныч, затем посмотрел в окно, будто кого-то высматривал. — Думается, диспетчер железнодорожной станции, если еще не уволили, конечно.
Все трое тут же посмотрели в то же окно, куда выглянул старик, но так ничего, кроме застилающего свет тумана и верхушек многоэтажек вдали, там не увидели.
— А что же вы здесь делаете?
