семинары, однако после них еще острее ощущал свою неприкаянность, так как не мог применить на практике полученные знания.
Нас обоих очень угнетала проблема денег, и я была убеждена, что у Махмуди поднимется настроение, как только он вернется к работе. До окончания следствия ему не позволили бы практиковать в качестве анестезиолога ни в одной больнице, однако он по-прежнему имел право на общую остеопатическую практику. Я всегда считала, что это и есть его истинное призвание.
– Тебе надо поехать в Детройт, – предложила я. – И вернуться в клинику на Четырнадцатой улице. Там постоянно требуются врачи.
В этой клинике он дежурил по ночам в течение нескольких лет своей стажировки, и там у него остались друзья.
– Нет, – ответил он. – Я останусь здесь и буду бороться.
Время шло, и он все больше погружался в себя, срывая злость на мне и на детях по любому ничтожному, а зачастую и надуманному поводу. Он прекратил посещать медицинские семинары, избегая общения с другими врачами. С утра до вечера он сидел в кресле, тупо уставившись на реку, и молчал. Когда ему это надоедало, он шел спать. Иногда он слушал радио или читал, но ни на чем не мог сосредоточиться. Он не желал выходить из дома, не желал никого видеть.
Как врач, он понимал, что все это классические симптомы клинической депрессии. Я – жена врача – понимала это не хуже его, но он никого не хотел слушать и отвергал любую помощь.
Поначалу я старалась создать ему душевный комфорт и покой, как и подобает жене. Конечно же, вся эта ситуация требовала от меня огромного напряжения сил. Несколько раз в неделю я с детьми ездила в Бэннистер, однако Махмуди в этих поездках больше не участвовал. Он сидел дома и предавался мрачным мыслям.
Шли недели, и я мирилась с его поведением, избегала конфликтов, в надежде на то, что он выйдет из этого оцепенения. Ведь долго так продолжаться не может, думала я.
Но недели постепенно слагались в месяцы. Большую часть времени я проводила в Бэннистере с отцом, мало бывая дома, где маета Махмуди все сильнее действовала мне на нервы. Никаких доходов у нас не было, в то время как сбережения таяли.
Я откладывала объяснение, сколько могла, но в один прекрасный день взорвалась.
– Поезжай в Детройт и устраивайся на работу! – сказала я.
Махмуди метнул на меня недовольный взгляд. Он терпеть не мог, когда я повышала голос, но сейчас мне было все равно. Он не знал, как утихомирить разбушевавшуюся жену.
– Нет, – категорически заявил он и вышел.
После моей вспышки гнева его депрессия приобрела новую форму – он стал разговорчивее. Теперь все свои неприятности он объяснял единственной субъективной причиной:
– Меня отстранили от работы, потому что я иранец. Будь я другой национальности, этого бы никогда не случилось.
В больнице некоторые врачи поддерживали Махмуди. Время от времени они его навещали, а затем, оставшись со мной наедине, выражали свою озабоченность его душевным состоянием. Один из них обладал богатым опытом лечения нервных расстройств и предложил систематически к нам приходить, чтобы беседовать с Махмуди.
– Нет, – ответил тот. – Я не хочу никаких разговоров.
Я умоляла Махмуди показаться психиатру.
– Я разбираюсь в этом лучше их, – сказал он. – Ничем они мне не помогут.
Никто из наших друзей и родственников не догадывался о глубине происходивших с ним перемен. Мы перестали принимать, что было понятно ввиду наших финансовых затруднений. Все наши близкие жили своей жизнью и решали собственные проблемы. Им неоткуда было знать о степени депрессии Махмуди, разве что от него самого или от меня. Он не мог об этом рассказывать, я же не хотела.
Я нашла работу на полставки в юридической фирме, что ужасно разозлило Махмуди, ибо, согласно его философии, жена должна сидеть дома и заботиться о муже.
С каждым днем его поведение становилось все невыносимее. После того как пошатнулась его карьера, это был второй сокрушительный удар по его самолюбию. В стремлении доказать мне свое превосходство он требовал, чтобы я каждый день приходила домой около двенадцати и кормила его обедом. Я подчинилась этому нелепому требованию отчасти из желания успокоить Махмуди, отчасти вследствие растерянности и неуверенности, вызванных событиями последнего времени. Я запуталась в распределении ролей в нашей семье. Со стороны могло показаться, что я сильнее, тогда почему же я со всех ног несусь домой, чтобы подать ему обед? Я не знала ответа на этот вопрос.
В полдень он был еще в халате, все утро он слонялся без дела, разве что немного присматривал за детьми. Приготовив ему обед, я мчалась на работу. Вечером я возвращалась к грязным, не убранным со стола тарелкам. Мой муж лежал на диване, предаваясь раздумьям.
Если ему не нравится то, что я работаю, почему же он сам ничего не предпринимает?!
Это странное существование длилось больше года – меня все сильнее увлекала работа, в то время как совершенно перестала радовать личная жизнь. Моя работа, поначалу временная, превратилась в самую что ни на есть постоянную. Но моего жалованья, разумеется, не хватало на то, чтобы поддерживать привычный образ жизни, и, когда от наших сбережений ничего не осталось, я вновь пошла наперекор воле Махмуди, решив продать дом.
Во дворе перед домом я поставила табличку: «ПРОДАЕТСЯ НЕПОСРЕДСТВЕННО ВЛАДЕЛЬЦЕМ» – и стала ждать, что будет. В случае удачи мы могли сэкономить на комиссионных агенту по продаже недвижимости.
В течение нескольких недель, по словам Махмуди, десятки супружеских пар останавливались, чтобы осмотреть наш прелестный дом с потрясающим видом на реку, но никто не изъявлял желания его купить. Я подозревала, что либо Махмуди намеренно их отваживал, либо их отпугивал его мрачный, неряшливый вид.
