знает тиран, прячущийся за стенами дома. Нет никого, кто был бы нам ровней! Я хочу для нее мужа такого, как я сам». «Хочешь сделать ее несчастной, как меня?!» — вырвалось у матери. Отец набросился на нее, как зверь, и пинал ногами, пока она не убежала из хижины.
— Он и правда ненормальный!
— Он ненавидит деда. Проклинает его каждый раз, как вспомнит. Но в глубине души гордится тем, что он его сын.
Кадри сжал кулак и ударил себя по бедру:
— Наверное, мы оказались бы счастливее, будь нашим дедом другой человек.
— Может быть, — произнесла Хинд с горечью.
Он прижал ее к груди так же решительно, как решительны были его слова, и крепко обнял. Она оставалась в его объятиях, то пребывая в неприятных раздумьях, то мечтая о ждущей их любви.
— Дай-ка сюда твои губы! — прошептал он.
На этом Хумам попятился с того места, где стоял за скалой, и бесшумно направился к овцам, смущенно и печально улыбаясь. Ему казалось, что воздух напоен любовью, а любовь предвещает беды… Про себя он подумал: «Какое светлое и доброе лицо! Таким он бывает, только когда уединяется за скалой. Есть ли у любви сила отвести от нас все неудачи?» Небеса померкли, словно уступая перед всепобеждающим чувством. Стихли порывы предзакатного ветерка. Хумам заметил, как козел вскакивает на козочку, и подумал: «Мать будет довольна, когда эта козочка принесет приплод. А вот рождение человека может обернуться несчастием. Проклятье висит над нашими головами с самого рождения. Эта вражда между братьями, как нелепо! Ей нет объяснения. Сколько же будем еще страдать, ненавидя?! Забыть прошлое — только так мы можем обрести радость в настоящем. Но мы продолжаем оглядываться на этот дом, в котором наше величие и из-за которого влачим жалкое существование. Его взгляд остановился на козле с козочкой, и он улыбнулся. Хумам начал обходить стадо, издавая свист и помахивая посохом, а когда повернулся лицом к молчаливой скале, у него промелькнула мысль: «Ей нет дела ни до чего на свете».
15
Умайма проснулась как обычно, когда на небе оставалась лишь одна звездочка. Она продолжала будить мужа, пока тот, вздыхая, не поднялся. Еще не придя в себя окончательно, Адхам вышел из комнаты во внешнюю пристройку, где спали Кадри и Хумам, и позвал детей. Их лачуга теперь была подлатана и имела вид домика с обнесенным стеной задним двором, где держали скот. По стене полз плющ, оживляющий картину. Все свидетельствовало о том, что Умайма, не отчаиваясь, шла к осуществлению своей заветной мечты и ухаживала за лачугой, как за Большим Домом. Мужчины собрались во дворе вокруг бидона с водой, умылись и переоделись в рабочую одежду. Из дома ветер доносил до них запах горелого дерева и детский плач. Наконец они уселись за столиком перед входом в хижину, на котором стояла кастрюля с фулем[6]. Осенний воздух был влажный, даже холодный в этот ранний час, но закаленным организмам он был не страшен. Вдалеке виднелась хижина Идриса. Она тоже выросла и вытянулась. Что касается Большого Дома, то он стоял в тишине, по-прежнему обращенный сам в себя, словно ничем не связанный с внешним миром. Умайма принесла парного молока, поставила на стол и села. Кадри ехидно спросил:
— Почему бы тебе не поставлять молоко в дом нашего почтенного деда?
— Ешь молча! — обернулся на него Адхам. — Тебя не спрашивают.
— Пора мариновать лимоны, оливки и зеленый перец, — сказала Умайма, пережевывая пищу. — Тебе, Кадри, всегда нравилось принимать в этом участие, особенно начинять лимоны.
— Мы были маленькими, тогда для радостей не нужно было искать повода, — с горечью ответил Кадри.
— Что же тебе сегодня мешает, Абу Зейд аль-Хиляли[7]? — спросил его Адхам, возвращая кувшин на место.
Кадри усмехнулся, ничего не ответив.
— Скоро ярмарка. Надо отобрать скот, — сказал Хумам.
Мать утвердительно закивала головой. Отец снова обратился к Кадри:
— Кадри, не будь таким грубым! Все соседи и так на тебя жалуются. Боюсь, ты пойдешь по стопам своего дяди.
— Или деда!
Глаза Адхама вспыхнули неодобрительным блеском:
— Не поминай деда плохим словом! Ты когда-нибудь слышал, чтобы я говорил что-нибудь подобное? И не думай так о нем отзываться! Разве он враг тебе?
— Он относится к нам так же, как к тебе! — презрительно отозвался Кадри.
— Замолчи, сделай одолжение!
— Это из-за него такая жизнь досталась нам и твоей племяннице.
Адхам нахмурился:
— Не сравнивай! Ее отец — настоящее чудовище.
— Я только хочу сказать: пока он жив, женщины нашего рода будут жить в пустыне и ходить в обносках. Какой мужчина женится на такой девушке? — выкрикнул Кадри.
— Да пусть хоть шайтан на ней женится! Какая нам разница? Она такая же непутевая, должно быть, как Идрис.
Адхам в поисках поддержки обернулся к жене. Умайма подтвердила:
— Да, точно как отец.
— Да будь она проклята вместе со своим отцом! — сплюнул Адхам.
— Вы аппетит себе не испортите? — вмешался Хумам.
— Не испортим, — ласково ответила ему Умайма. — Нет ничего лучше, чем наши посиделки за столом.
Послышался громовой голос Идриса, выкрикивающего проклятья и ругательства.
— Утренняя молитва началась! — с отвращением заметил Адхам.
Дожевав последний кусок хлеба, глава семьи встал, взял свою тележку и попрощался: «Счастливо оставаться!» «Доброго дня!» — ответили ему, и он зашагал в сторону аль-Гамалии. Через боковой вход Хумам вошел в загон. Тут же раздалось блеяние и топот копыт, овцы заполнили коридор. Кадри тоже поднялся, взял свой посох, помахал матери рукой и побежал догонять брата. Когда молодые люди поравнялись с хижиной Идриса, тот не дал им спокойно пройти и ядовито спросил:
— Почем за голову, ребята?
Кадри уставился на него с любопытством, в то время как Хумам отвел глаза в сторону. Идрис продолжил высокомерно:
— Что, никто не соизволит ответить, сыновья огуречного торговца?
— Хочешь покупать, иди на базар! — резко ответил Кадри.
— А если я решу забрать овцу? — захохотал Идрис.
— Отец! — раздался из хижины голос Хинд. — Не доводи до скандала!
— Занимайся своими делами, — ответил он ей ласково. — Я сам разберусь с отпрысками рабыни.
— Мы вам не мешаем, и вы нас не донимайте! — вступил в разговор Хумам.
— А, слышу голос Адхама! Чего прячешься за овцами? Не в стаде ли твое место?
Хумам вспылил:
— Отец наказал нам, чтобы мы не отвечали тебе, если ты будешь цепляться.
Идрис загоготал еще пуще:
— Слава Богу! А то мне несдобровать, — и грубо добавил: — Вы живете спокойно только благодаря моему имени. Будьте вы все прокляты! Убирайтесь!
Братья пошли своей дорогой, время от времени помахивая посохами. Хумам, бледный от волнения, обратился к Кадри:
— Вот мерзавец! Грязный тип! С утра от него уже несет выпивкой.
