Еще издалека я замечаю ребят. Они катят с горки. Я выхожу на середину шоссе и подымаю руки.
Ребята тормозят и спрыгивают на дорогу.
— Чего у тебя рот до ушей? — спрашивает Горох.
— Ничего, — отвечаю я и продолжаю улыбаться.
Семка удивленно смотрит на меня.
— Ты думаешь, она — свой парень? — не отстает Горох.
— Во всяком случае, она не зануда, — резко отвечаю я.
— Ребята, а почему бы вожатой не быть хорошим человеком? — приходит мне на помощь Генка.
— Ага, — фыркает Горох. — Она только прикидывается добренькой, а не успеешь ты и глазом моргнуть, тут же тебя и проглотит.
Я воображаю, как Алена меня проглатывает, и хмыкаю.
Горох кипятится:
— Валерка, ты на краю пропасти.
Я отмахиваюсь от Гороха и поворачиваюсь к Семке.
— Почему ты молчишь?
Задумчиво почесав нос, Семка неопределенно произносит:
— Надо все хорошо обдумать.
— Не волнуйся, Сема! — успокаиваю я друга.
— Не торопись, Валера, — советует Семка.
— Ладно, — говорю я.
Ребята седлают велосипеды и уезжают. Я с завистью смотрю им вслед и снова остаюсь один.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
В КОТОРОЙ СО МНОЙ РАЗГОВАРИВАЮТ МАМА И СЕМКА
Без родителей жить можно! Один день — прекрасно! Два — хорошо! Три — неплохо! А дальше — хуже, потому что становится грустно. И тогда с нетерпением ждешь, когда приедет мама.
Сегодня воскресенье, и вскоре произойдет огромное событие — мы встретимся с родителями.
Быстро позавтракав, мы мчимся к лагерным воротам, за которыми шумят, волнуются и размахивают руками наши родители. Перед нами распахиваются ворота, и мы попадаем в объятия мам и пап. Начинаются поцелуи, расспросы, восклицания, вздохи, а потом мы — каждый со своими родителями — разбредаемся по лесу.
Мама и я немного замешкались, и оказалось, что все места под ближайшими соснами уже заняты. Нам пришлось проделать долгий путь, прежде чем мы нашли хорошую полянку.
А пока мы шли, я наблюдал очень интересные картины.
Вот Юра Трофименко со своей мамой, невысокой женщиной в очках, чистят апельсины и мирно беседуют.
К Тольке Прокопенко приехали и мама, и папа. В кителе без погон, папа сидит напротив Тольки, и они вовсю уплетают котлеты, которые им достает из сумки мама.
Ленька Александров, не слушая, что ему рассказывает мама, вцепился крепкими зубами в жареную курицу.
Жевали все, кого я только не встречал по дороге. Как будто сто лет прожили на необитаемом острове и здорово проголодались.
Одна лишь Галка Новожилова ничего не ела, а, как всегда жестикулируя, увлеченно рассказывала о чем-то маме и папе. Но когда я подошел поближе, то увидел, что Галка размахивает руками, в которых были зажаты помидор и пирожок.
Что за ерунда, думал я. Как будто только для того и существуют родители, чтобы нас кормить.
Нет, моя мама не такая. Меня, правда, смущало, что мамина сумка, которую я тащил, необыкновенно тяжела. Ну, мало ли что могла привезти моя мама!
Вскоре мы вышли на большую поляну. На ней можно было хорошо отдохнуть и поговорить. Но вскоре я понял, что полянка для нас маловата.
Мама сперва меня долго и озабоченно разглядывала, а потом, покачав головой, решительно принялась вытаскивать из огромной, как мешок, бело-голубой сумки всякие сверточки с вареньями и печеньями.
— Мама, — испугался я и, наверное, побледнел, — мама, мы только что завтракали.
Мама протестующе подняла руку с очередным свертком.
— Я знаю, что вы там завтракали, и потом прошло уже полчаса, и ты проголодался.
Я окинул взглядом полянку, вдоль и поперек уставленную едой и питьем, и подумал, что мама наверняка всю неделю готовилась к приезду в лагерь: бегала по магазинам, жарила, варила, пекла.
— У тебя пропал аппетит? Может, ты заболел? — заволновалась мама, увидев, как я равнодушно поглядываю на ее приготовления.
— Ну что ты! Я прекрасно себя чувствую, — ответил я и вздохнул.
Нечего делать — придется есть. Но только я проглотил голубцы, как дело пошло на лад. Одно за другим кушанья исчезали в моей ненасытной утробе. Мама мне помогала и приговаривала:
— А еще говорил, что сыт. Не хулиганишь тут? — строго спросила мама.
— Мама, когда я хулиганил? — обиделся я.
— Ну, ну, случалось, — утешила меня мама. — По дому соскучился?
— Еще как, — сознался я.
— Ничего, — вздохнула мама, — скоро конец смены. А вообще на тебя хорошо влияет коллектив.
Я не ответил и продолжал жевать.
— Да, чуть не забыла, — спохватилась мама. — Тебе Сема письма прислал. Вот, держи.
Я жадно схватил конверты с нарисованной на них русалкой на камне и прочел круглые неторопливые Семкины буквы: 'Коробухину Валерию, лично'. Понюхал конверты, от них пахло чем-то очень приятным и соленым, наверное, морем. Читать письма пока не стал, оставил это удовольствие на потом.
— Скучаешь по ребятам? — спросила мама.
— Ага! Ты знаешь, мам, в соседнем лагере Генка.
— Знаю, — ответила мама. — Я тебе не говорила, чтобы вы опять ерунду какую-нибудь не затеяли.
— Генка меня от смерти спас, — похвалил я друга. — А ты говоришь — ерунду затеяли.
— От смерти? — ойкнула мама.
Я понял, что пересолил, и поспешил вернуть маму к жизни.
— Ты не волнуйся, ерунда здесь у нас одна получилась.
— Доведешь ты меня до инфаркта, — пригорюнилась мама.
— Мама, — пообещал я ей. — Ты еще моих детей в лагерь возить будешь.
Запрокинув голову, мама засмеялась.
Вскоре зеленая полянка опустела, и на ней остались торт и трехлитровая банка компота. Если вы ни разу не пробовали мамины торты, вы ничего в жизни светлого и радостного не видели. Я посмотрел на торт и компот жадными глазами, но сил у меня уже не было.
— Ничего, — спокойно сказала мама. — Возьмешь с собой, съешь завтра.
Снова у лагерных ворот столпотворение: шум, гам, крики, объятия, поцелуи, восклицания и длинные наставления. И вот с тортом и компотом я возвращаюсь в свой домик. Водружаю все это на тумбочку, усаживаюсь на кровать и торопливо достаю из кармана Семкины письма. Смотрю на почтовые штемпели,
