громоздилась батарея разнокалиберной стеклотары. Угол был пуст.
— Да я… это… — отец тут же поспешно объяснил, — давно ведь уже не пью. Как разъехались.
— Не на что? — спросила я, ожидая в ответ море возражений и длинную речь о том, что он теперь «другой» человек, что он исправился. Как в былые времена после какого-нибудь особо страшного запоя. Но ничего подобного не произошло.
— И это, — грустно кивнул он головой и, опустив глаза, сказал трясущимися губами: — А я бы тебя не узнал. Если б где встретил. Такая стала…
— Я бы тебя тоже. — Было больно говорить на эту тему, и я поспешила ее закрыть. — Рассказывай. Соседи-то не мешают?
— Да что ты, — слова давались ему с трудом, губы двигались медленно, как будто давно отвыкли от разговоров, — они тут больше не живут. Месяц уже как двери к себе заколотили. Квартиры отдельные, что ли, смогли купить. — Он безразлично пожал плечами. — Это поначалу, конечно, всякое бывало. Да кто старое помянет…
— Это уж точно, — перебила я его. Не хватало мне сейчас только арии на тему, что его, бедного, бросили на произвол судьбы, что дочь родная в таких условиях оставила. Но нет, обошлось.
Ситуация со съехавшими соседями показалась мне странной. В Москве любой квадратный метр испокон веку либо используют сами, либо сдают внаем. Похоже на то, что квартиру собрались продавать. И не уверена, что с учетом интересов моего наивного до коликов в животе папани, который прожил всю жизнь под маминым крылом, ее же тираня и издеваясь над всей семьей, а после развода заделался отшельником. Я полезла в сумку, выдрала из ежедневника — несмотря на увольнение так и не смогла отделаться от привычки всюду таскать его с собой — клочок бумаги, вытащила из внутреннего кармашка «Монблан», который смотрелся посреди убогого обшарпанного стола, словно какой-нибудь сапфир в навозной куче.
— Смотри, — я разборчиво написала на листе мобильный телефон Олега, своего риелтора. — Если Анвар с Муратом, — удивительно, что за столько лет у меня из головы не выветрились имена людей, которым я продала наши с мамой комнаты, — соберутся продавать квартиру, сразу позвони этому человеку. Скажешь, что ты мой отец. Он поможет. И меня найдет — придумаем что-нибудь.
— Как это продавать? — отец заерзал на стуле, что являлось, видимо, формой протеста. — Комнаты пусть свои продают, а квартиру не дам!
— Куда ты денешься, — тяжело вздохнула я. Как же можно было всю жизнь прожить и ничего не сделать, ничего не узнать?! Инопланетянин, черт побери! — Заставят. И лучше не упирайся, а то неизвестно, какие у них методы «уговора». Продавать квартиру по частям невыгодно. Теряешь до пятидесяти процентов стоимости жилья. Понятно?
— Да, — отец совсем сник. — А зачем же ты… тогда… по частям?
— А ты мне выбора не оставил! — невольно вспомнив старые времена, я начала раздражаться. В голове всплыли все беды и унижения, которые мне пришлось тогда пережить, чтобы заработать недостающую сумму для нашей с мамой квартиры. Но по-настоящему разозлиться на жалкое подобие человека, которое сидело теперь передо мной сгорбившись и с мокрыми глазами, не удалось. — Пришлось идти на это, чтобы избавить нашу с мамой жизнь от тебя!
— Дочка, прости! — отец неожиданно как-то по-змеиному сполз со стула и упал передо мной на колени, впившись костлявыми пальцами в мои покрытые дорожной пылью ботинки.
— Что ты, — я вскочила, попыталась отодрать его от себя, поднять с грязного пола, но он не поддавался. — Папа, прекрати!
— Прости меня, доченька! — он ни за что не хотел подниматься, целуя то мои ботинки, то краешек брюк. Я не могла дольше этого выдержать — слезы потекли по щекам в два ручья. Отец по-прежнему не желал вставать. И я сама, не отдавая себе отчета в своих действиях, сползла прямо на пол рядом с ним.
— Хватит, папа, хватит! — голос дрожал и срывался от слез. — Не надо. Все уже прошло. Давным- давно прошло. — Я обняла его за костлявые плечи и стала укачивать, как младенца. Он плакал и плакал. Плакал и плакал. Тяжело, безутешно. И мои слезы то и дело капали на застиранный до потери определенного цвета ворот его рубашки.
— Мать к тебе приходила? — наконец я смогла заговорить. Мы так и сидели на полу: отец, съежившись в тугой комок, я — осторожно обняв его за плечи.
— Приходила. — Он вытер кулаками глаза. Господи, ну как ребенок.
— Зачем? — хотя можно было не спрашивать — я и так уже знала.
— Стирала тут, убиралась. Денег оставляла, продуктов, — отец в последний раз всхлипнул и тяжело вздохнул. — На пенсию-то не проживешь. Мать у нас святая.
— Часто приходила? — нет, все-таки русских женщин не переделать! Только они способны на такое самопожертвование. На необъяснимые поступки ради никчемных мужчин.
— Нет, — он снова вздохнул. — Раз в полгода. Очень она боялась, что ты узнаешь.
— И правильно делала, что боялась. — Я поднялась с пола, увлекая за собой отца.
Спроси меня кто-нибудь сейчас, что произошло, почему мы с ним сидели в обнимку на полу, я бы уже не смогла объяснить. Наверное, какое-то минутное затмение, помешательство или запоздалый зов крови. Но все прошло, растаяло, как мне показалось, безо всякого следа. Или нет?
— Ты сам-то что, постирать и убраться не мог? — спросила я, чтобы скрыть замешательство.
— Мог, — ответил он, опустив глаза в пол. — Но у меня как у нее не получалось.
— Вот что. — Я отряхнула сзади брюки и пальто, которое подмяла под себя, опускаясь на пол, и села на прежнее место за столом. — Больше она приходить не будет. Мы уезжаем.
— Куда? — отец обессиленно плюхнулся на табурет. Каким же он стал потерянным, жалким и безутешно старым!
— Куда — неважно. — Я снова полезла в сумку. — Вот тебе деньги. А то жрать, поди, нечего. — Я выгребла из кошелька все, что с собой было, — тысяч двадцать рублей, — оставив только на такси. Он что-то пытался возражать, но я слушать не стала. — Пенсия-то сколько у тебя?
— Четыре с лужковскими. — Отец смотрел в пол, руки сложены на коленях. Как провинившийся ученик-переросток. — Я ж не все время работал.
— Да это знаем, — не удержалась я от ядовитых нот. — А за комнату сколько «коммунальных» платишь?
— Почти две тыщи, — окончательно сник он.
— Да, не балует стариков государство. — Как можно прожить на две тысячи рублей в месяц, я себе совершенно не представляла. Да и странно, куда в таком случае девается подоходный налог работающих граждан? С меня лично исправно вычитали почти тридцать тысяч рублей каждый месяц. Не может же быть, чтобы пенсионеров у нас в стране было настолько больше, чем трудящихся. Хотя хрен с ней, с финансовой политикой Российского государства: сам черт здесь ногу сломит. — На детей надеяться надо было! Нервы им не трепать.
— Виноват я, доченька, знаю, — отец вздохнул так, что я испугалась, как бы у него не случился разрыв сердца. — Только поздно уже.
— Здесь ты прав, — вздохнула и я в ответ. — Поздно.
Я поднялась с табурета и направилась к двери. Отец послушно прошаркал следом.
— Что, уже уходишь? — в его глазах читалась такая пустота, разбавленная горькой вселенской тоской, что мне стало страшно.
— Мне пора. — Я надела пальто, стараясь не слишком обтирать им дверь и стены. — Запомни: как только соседи начнут квартиру продавать, звони Олегу. Сейчас эта трехкомнатная — даже со скидкой на плохое состояние — стоит миллионов семь рублей, не меньше. Тебе причитается треть, но на эти деньги ничего в Москве не купишь. Пусть Олег подберет что-нибудь в хорошем Подмосковье: небольшой городишко, речка, лес. Я добавлю. Будешь хоть за грибами да на рыбалку ходить, какое-никакое занятие. А то сидишь тут как пень…
Отец попытался что-то мне в ответ сказать, но не смог: по его щекам снова заструились слезы. Видимо, проблемы у него с глазами. Надо бы врачу показать. Ладно, не маленький: соберется — сходит, до поликлиники десять минут пешком.
Чтобы не видеть больше всего этого, я быстро вышла в подъезд и закрыла за собой дверь. Все!
