мальчишек, вымыл апельсины, щелкнул обоих братьев по носу и умчался.
Ванюша не застал его дома. И вышел во двор, соображая, куда мог податься Гусь. Уже темнело. В углу двора ktojto горячо почти ругался. Ванюша присмотрелся. Гусь стоял возле доминошников с книгой в руках и тыкал в нее пальцем. Джаз грохотал в гараже. Ванюша кинулся на подмогу. Теперь книгу читал вслух один из доминошников.
«На время… Олимпийских игр, по традиции… запрещались все войны… столкновения, побоища, стычки…»
— Читайте, читайте! — горячился Гусь. — Никто не скандалил, не ругался даже! Не мешал! Воюющие стороны примирялись! Все для игр! Все улыбались и делали друг другу только приятное! Вы что, хуже древних греков?
Доминошники тоже понемногу начали улыбаться.
— Две с половиной тыщи лет прошло! — разглагольствовал Гусь. — Семьдесят поколений сменилось! Мы уже сами почти что сменяемся! Не в Древней Греции, слава богу, то есть слава истории. Ведь я-то это понимаю, а несовершеннолетний еще… А вы все тут совершеннолетние, а вон дядя Миша даже депутат!
Дядя Миша, известный на весь город столяр-краснодеревщик, сказал в бороду:
— Да, братцы, тут тебе не рыба…
Трудно вам, что ли, стол передвинуть? Вот вы, дядя Петя, дворник у нас, да еще какой дворник! Вы что же это — места во дворе столу не найдете?
— Ты погоди, — прервал его сухонький старичок. — Чего ты, как поп! Проповеди тут про древних греков читаешь. Ну, я дворник, так что…
— Мда-а, — еще раз крякнул бородатый дядя Миша, — придется ребятам подсобить…
— Можно… чего там… Конечно… — загудели пристыженные доминошники. — У нас своя игра, у них своя, да еЩэ олимпийская…
— Их-хи-хи! — от души рассмеялся сухонький дворник.
Гусь широким жестом выложил на стол лист бумаги, на котором что-то было написано.
А это что? — Дядя Миша взял бумагу, надел очки и прочитал вслух: — Расписка. «Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся не мешать олимпийским играм и даже во всем содействовать…» — Он поперхнулся и поднял глаза на Гуся. — Ишь, бюрократию развел!
— Я лицо подотчетное, — уважительно сказал Гусь. — Я это не для обиды… Я-то вам и так верю…
— Ладно уж, — сказал дядя Миша, — подпишемся… Раз поручение это тебе. Я уж один за всех… — и расписался.
Гусь схватил расписку и помчался на пустырь, где копались в моторах автомобилисты, так и не заметив возле себя Ванюшу. Он остановился возле новой «Волги» Ивана Ивановича, некоторое время стоял остолбенело — так, что Иван Иванович даже немного испугался.
— Ты что? — спросил он, откладывая в сторону ветошку.
— Какой зверь! — пропел Гусь, жмурясь. — Гепард!
— А-а… — протянул Иван Иванович голосом старой бабушки.
На лице его заиграли лучи… «внутреннего света», — подумал Гусь про себя, — собственник!»
— А Что, Иван Иванович, — сказал он почтительно, — по-моему, только у вас во всем городе такая красавица!
— Да! — гордо сказал Иван Иванович.
— Только вы мало на ней ездите! — заметил он. — Надо бы хватать километры, жать…
— Это в твоем возрасте хватают и жмут, — сказал Иван Иванович. — Я же пока только обкатываю мотор…
«Ну да, — подумал Ванюша, — а сам ездит на трамвае».
— Вы увлеченный человек, Иван Иванович, — сказал Гусь. — И у нас… у нашего коллектива… к вам огромная просьба… вы нас поймете…
И он стал то же самое, что и доминошникам, говорить Ивану Ивановичу. Иван Иванович растерялся.
— Вы, как директор передовой артели… — Гусь говорил как на митинге.
Иван Иванович в первый раз не стал его даже слушать. Во второй раз, когда Гусь подошел к нему и сказал: «Вы, как директор передовой артели…» — Иван Иванович сел в машину, хлопнул дверцей и уехал со двора. Но уже в тридцать третий или, может быть, в сорок пятый раз, когда Гусь подошел к нему и, не соблюдая знаков препинания, сказал: «Выкакдиректорпередовойартеливыполняющейпланыидаль- шеперевыполняющей», — тут Иван Иванович поднял руки и покорно последовал «примеру» любителей домино и почетных пенсионеров, согласившихся отодвинуть свои скамейки к самому забору. Он подписал расписку. Веселые мотоциклисты спорить не стали и поставили свои росписи все подряд.
Но когда Юра двинулся в сторону гаража, грохочущего аргентинским танго, Ванюша подошел к Гусю вплотную и сказал: «Тут я с тобой». И Гусь не стал спорить.
Вечером Гусь звонил в дверь к Наде и, не переступая порога, с видом небрежным и важным протянул ей кучу бумажек.
— Это от частных владельцев машин… Это от джаза… они играть не будут, а будут играть. Себе, то есть, не будут, а нам будут — спортивные марши. А это от Ивана Ивановича… — Он вручил расписки Наде, сложив их веером.
В субботу, на следующее утро все проспавший Иван Иванович раскрыл окно, чтобы свежий воздух ворвался в квартиру, и замер. На каменистом пустыре под руководством дяди Миши, известного столяра- краснодеревщика, сооружались трибуны. Мотоциклисты, те, кто не уехал куда-нибудь на отдых или экскурсию по побережью, ютились в углу двора. Стол доминошников стоял теперь возле самого забора. Среди тех, кто привычно стучал домино уже по утрам, нашлись и сварщики, и каменщики, и один почти художник, который чертил на листах фанеры какие-то фигуры. Одна, изображающая дискобола, уже стояла, сверкая белой краской, прислоненная для просушки к дереву.
Гусь прошел мимо окна Ивана Ивановича, сердечно махнул ему рукой и крикнул:
— Порядок!
Иван Иванович побледнел и закрыл окно.
Сегодня Гусь в строительстве олимпийского стадиона не Участвовал. У него было другое общественное поручение. Он шел на стадион — проситься к Гене в ученики.
На стадионе было пусто. Один Ларионов беспощадно гонял себя по гравийной дорожке, приседал, прыгал.
— Ген, а Ген! — Гусь позвал его еще издали. Ларионов остановился.
— Ну? — нахмурился он.
— Гусь вышел на гравийную дорожку, по которой Гена собирался бежать, приняв позу спортсмена «на старте».
— Научи меня прыгать… — Гусь умоляюще сложил ладони. — Ты видишь, у меня ноги перспективные, мне все так говорят. Возьми меня в ученики…
— Все дурачишься? Уйди с дороги… Гусь встал на колени:
— Гена, возьми меня в ученики…
— Ты что, за дурака меня считаешь?
— Таков закон. — Гусь поднялся и отряхнул брюки. — У каждого мастера должны быть ученики!
Ларионов, закусив губу, помчался на него с шестом наперевес. Гусь не сдвинулся с места, глядя на Гену, как на приближающийся поезд.
Ларионов легко перемахнул через него, промчался дальше и взял высоту… Юра подбежал к стойкам.
— Три метра семьдесят один сантиметр… — почти шепотом восхищенно сказал он и завопил: — Гениально!
Ларионов, недовольно оглянувшись, увидел в глазах Гуся неподдельное восхищение и смягчился.
— Да что там! — сказал он. — Олимпийский рекорд Кука и Джильберта восьмого года.
