К вечеру прибыла команда врачей из 6-й клиники Москвы. Ходили по палатам. Осматривали нас. Бородатый доктор, кажется, Георгий Дмитриевич Селидовкин, отобрал первую партию – двадцать восемь человек – для срочной отправки в Москву. Отбор делал по ядерному загару. Было не до анализов. Почти все двадцать восемь умрут…
Из окна медсанчасти хорошо был виден аварийный блок. К ночи загорелся графит. Гигантское пламя. Вилось вокруг венттрубы впечатляющим огненным смерчем. Страшно было смотреть. Больно.
Руководил отправкой первой партии зампредисполкома Саша Эсаулов. Двадцать шесть человек посадили в красный „Икарус“. Кургуза и Паламарчука повезли „скорой“. Улетели из Борисполя часа в три ночи.
Остальных, которым было полегче, в том числе и меня, отправили в 6-ю клинику Москвы 27 апреля. Выехали из Припяти где-то около двенадцати дня. Более ста человек тремя „Икарусами“. Крики и слезы провожающих. Ехали все, не переодеваясь, в полосатых больничных одеждах…
В 6-й клинике определили, что я схватил 280 рад…»
Около девяти вечера 26 апреля 1986 года прибыл в Припять заместитель Председателя Совета Министров СССР Борис Евдокимович Щербина. Поистине историческая роль выпала на его долю. Он стал первым председателем Правительственной комиссии по ликвидации последствий ядерной катастрофы в Чернобыле. Он же, вся его деятельность по руководству энергетикой через некомпетентного Майорца, на мой взгляд, ускорили приход Чернобыля.
Невысокого роста, щупленький, теперь больше обычного бледный, с плотно сжатым, уже старческим ртом и властными тяжелыми складками худых щек, он был спокоен, собран, сосредоточен.
Не понимал он пока еще, что кругом – и на улице, и в помещении – воздух насыщен радиоактивностью, излучает гамма– и бета-лучи, которым абсолютно все равно, кого облучать – Щербину или простых смертных. А их-то, этих простых смертных, было в ночном городе, за окном кабинета, около сорока восьми тысяч со стариками, женщинами и детьми. Но почти так же все равно было и Щербине, ибо только он хотел и мог решать – быть или не быть эвакуации, считать или не считать происшедшее ядерной катастрофой.
Он вел себя в присущей ему манере. Вначале был тих, скромен, и даже чуть апатичен внешне. Колоссальная, мало контролируемая власть, вложенная в этого маленького сухонького человека, сообщала ему сладостное ощущение неограниченного могущества, и, казалось, он, как Господь Бог, сам решал, когда ему карать, когда миловать, но… Щербина был человек, и все у него произойдет как у человека: вначале подспудно, на фоне внешнего спокойствия, будет зреть буря, потом, когда он кое-что поймет и наметит пути, разразится буря реальная, злая буря торопливости и нетерпения:
– Скорей, скорей! Давай, давай!
Но в Чернобыле разыгралась космическая трагедия. А Космос надо давить не только космической силой, но и глубиной разума, – это тоже Космос, но только живой и, стало быть, более могущественный.
По итогам деятельности рабочих комиссий первым Докладывал Майорец. Он вынужден был признать, что 4-й блок разрушен, что разрушен и реактор. Вкратце изложил мероприятия по укрытию (захоронению) блока. Надо, говорит, уложить в разрушенное взрывом тело блока более 200 тысяч кубометров бетона. Видимо, надо делать металлические короба, обкладывать ими блок и уже их бетонировать. Непонятно, что делать с реактором. Он раскален. Надо думать об эвакуации. «Но я колеблюсь. Если потушить реактор, радиоактивность должна уменьшиться или исчезнуть…»
– Не торопитесь с эвакуацией, – спокойно, но было видно, это деланное спокойствие, сказал Щербина. Внутри у него, чувствовалось, клокотала бессильная ярость.
Ах, как ему хотелось, чтобы не было эвакуации! Ведь так все хорошо началось у Майорца в новом министерстве. И коэффициент установленной мощности повысили, и частота в энергосистемах стабилизировалась… И вот тебе…
После Майорца выступали Шашарин, Прушинский, генерал Бердов, Гаманюк, Воробьев, командующий химвойск генерал-полковник Пикалов, от проектировщиков Куклин и Конвиз, от дирекции АЭС – Фомин и Брюханов.
Выслушав всех, Щербина пригласил присутствующих к коллективному размышлению.
– Думайте, товарищи, предлагайте. Сейчас нужен мозговой штурм. Не поверю, чтобы нельзя было погасить какой-то там реактор. Газовые скважины гасили, не такой огонь там был – огненная буря. Но гасили же!
И начался мозговой штурм. Каждый говорил, что в голову взбредет. В этом и заключается способ мозгового штурма. Даже какая-нибудь ерунда, околесица, ересь может неожиданно натолкнуть на дельную мысль. Чего только не предлагалось: и поднять на вертолете огромный бак с водой и бросить его на реактор, и сделать своего рода атомного «троянского коня» в виде огромного полого бетонного куба. Затолкать туда людей и двинуть этот куб на реактор, а уж, подобравшись близко, забросить этот самый реактор чем-нибудь…
Кто-то дельно спросил:
– А как же эту железобетонную махину, то бишь «троянского коня», двигать? Колеса нужны и мотор.
Идея сразу была отвергнута.
Высказал мысль и сам Щербина. Он предложил нагнать в подводящий канал, что рядом с блоком, водомерные пожарные катера и оттуда залить водой горящий реактор. Но кто-то из физиков объяснил, что ядерный огонь водой не загасишь, активность еще больше попрет. Вода будет испаряться, и пар с топливом накроет все кругом. Идея катеров отпала.
Наконец кто-то вспомнил, что огонь, в том числе и ядерный, безвредно гасить песком…
И тут стало ясно, что без авиации не обойтись. Срочно запросили из Киева вертолетчиков.
Заместитель командующего ВВС Киевского военного округа генерал-майор Николай Тимофеевич Антошкин был уже в пути по дороге в Чернобыль.
Приказ из округа получил вечером 26 апреля: «Срочно убыть в город Припять. Аварийный атомный блок решили засыпать песком. Высота реактора тридцать метров. Видимо, кроме вертолетов на это дело никакая другая техника не годится… В Припяти действуйте по обстановке… Держите с нами связь постоянно…»
